Вскоре племя покинул и Парвиз. Он ушел, оставив на память дочери бронзовый амулет, который отлил мастер по желанию охотника. В центре круглого амулета умелец племени изобразил тюльпан. Такой же, но живой и алый, как щечки молодой девушки, когда-то пленившей сердце, Парвиз положил на могилу любимой.
Когда Парвиз уходил, ведя в поводу своего коня, камыши, растревоженные ветром, шептали вслед слова напутствия. Была в них тревога, была скорбь, но в шелесте сухих стеблей Парвизу слышался нежный перепев листьев, так напоминающий голос Шартум, ее сладострастный стон и ее последнее слово с недосказанным желанием: «Камиум…»
Глава 3. Пророчества старой жрицы
– Камиум, Камиум! – перепуганная мать пробиралась через камышовые заросли и звала дочь.
Пока Мея толкла зерно для лепешек, озорница убежала к реке. А куда еще?! Уж сколько раз находили ее там! То сидит на берегу и смотрит вдаль на поднимающееся солнце, то джиду[38] собирает под деревом, то нарвет спелых головок рогоза, распушит их и наблюдает, как разлетаются пушинки…
– Тихо, мама, – недовольный шепот раздался снизу, и холодная ладошка прислонилась к голени.
Мея бессильно опустила руки. Всегда так: от страха все тело напрягалось, как тетива, а когда он отступал, с ним все силы уходили. Мея присела. Заросли ощетинились длинными острыми листьями, за которыми белело любопытное личико дочки. В ее озорных глазках горел неподдельный интерес.
– Что там? – прошептала Мея.
– Уточка… – дочка поманила мать ладошкой.
Мея раздвинула камыши, и тут же ввысь вспорхнула птица.
– Ну, вот… пришла, испугала птичку… – захныкала Камиум.
– Ладно, другая прилетит, – Мея решительно встала, оправила испачканную рубаху и взяла дочь за руку. – Идем, чумазая вся, а волосы колтуном, я тебе гребень дала, а? – Девочка, поджав губы от обиды, кивнула. – Почему волосы свои не расчесываешь, а?
– Гребень твой кусается и волосы мои дерет! – на высоких нотках, больше возмущаясь, чем оправдываясь, ответила Камиум.
– Еще бы не драл! – мать тащила ребенка, раздвигая камыши и злясь, что пришлось залезть в эти кишащие насекомыми заросли. – Чаще надо расчесывать! Посмотри, на кого ты похожа!
Камиум уставилась на мать. Огромные глаза, красивые, как у джейрана, смотрели с вопросом.
– На кого?..
Мея, забыв про досаду, улыбнулась. Ее сердце млело от нежности к этой маленькой баловнице. Присев перед дочкой, Мея откинула ее черные волнистые пряди со лба.
– Эх, овечка без стада, на мать ты похожа…
От удивления глаза Камиум стали еще больше, того и гляди выкатятся из орбит влажные белые шарики с крупными черными капельками.
– На тебя?.. – девочка обхватила ладошками голову Меи и, приблизив свое личико, потерлась носом о нос. Потом заливисто рассмеялась. – Ты тоже лохматая, что ли?!
Домой они вернулись веселыми. Но, помня слова Цураам, часто повторявшей, что балованная собака щенком станет[39], Мея в наказание заставила дочку не только терпеть, пока она расчесывала ее космы, но и помогать печь лепешки. Хотя последнее было девочке в радость. Она все с тем же природным любопытством наблюдала, как тонкий слой белого теста пузырился и превращался на стенках печи в румяный хлеб. А сколько потом было восторга в ее словах, когда вечером они все вместе садились кушать?! Камиум сама отламывала для отца кусок лепешки и с гордостью напоминала, что это она испекла.
Радость в семье омрачилась одним днем, когда Камиум, вытирая кулачками слезы со щек, вбежала в дом и, рыдая, уткнулась в колени матери.
– Что случилось, дочка, кто тебя обидел? – Мея догадалась, что дочь как всегда что-то не поделила с мальчишками, но то, что она услышала, испугало.
– Мама, почему они дразнятся? – судорожно всхлипывая, с неподдельной обидой вопрошала Камиум.
– Ну что ты, родная, так плачешь, мальчишки всегда дразнятся. Вот вырастишь, увидишь, как они будут смотреть на тебя! Тогда твое время дразниться наступит! – пошутила Мея, но Камиум расплакалась еще больше.
– Они, они… они зовут меня Мартум Акуту[40], но ведь ты не увечная, не калека!
Мея напряглась. Обхватила Камиум, прижала к себе, словно ее объятия могли защитить девочку от злых языков. Не сами мальчишки придумали прозвище, кто-то из взрослых чешет языками, обсуждая за стенами своих жилищ маленькую сироту. А все Цураам! Это она своими пророчествами вызывает зависть у людей к Камиум. Маленькая, несчастная кроха… Мея стиснула зубы. В ней бушевала злость, но не это, сметающее все на своем пути, чувство, а жалость к малышке, ставшей родной и самой любимой среди ее детей, придала решимости и готовности насмерть биться за ребенка.