— Непременно! Я познакомлю вас с моей женой, она будет так рада…
— Только без юбок, — Хепси предостерегающе поднял руку. — Мы мужчины, бабы пусть группируются отдельно. Не принадлежу к старым холостякам, но…
Из мрачного дома Кемпер вылетел, как после награждения орденом. Предупрежденные, видимо, часовые молча пропускали его, двери отворялись, едва он успевал до них добежать, даже сопливый нахал у шлагбаума салютовал доктору, когда тот проходил мимо него, и, расставив ноги, смотрел вслед машине, пока та не скрылась за поворотом шоссе.
Минотавр выпустил свою жертву из Лабиринта.
3
Слова входят в нашу жизнь, как люди. С детства у Богданы выработалась тоска по словам, которые почему-то так редко встречались в употреблении: доброта, чуткость, сочувствие, жалость. Началось это с тех невероятно, счастливых лет, когда жив был отец, когда не знала маленькая девочка никого, кроме мамы и папы, а еще — гудящего леса с его миллионным птичьим царством. Птицы распевали над малышкой, выщелкивали и высвистывали, когда она играла на солнышке смастеренными отцом деревянными куклами, или когда, устав от целодневной возни, потихоньку дремала где-нибудь в холодке, или носилась по лесу, гоняясь за мотыльками, за прозрачными стрекозами или просто за солнечными лучами. Была она тогда еще так мала, что не соединялись для нее воедино птички и их голоса. Тонкие певучие голоса, которыми отзывался лес, не принадлежали никому и не могли принадлежать, они висели в воздухе так же, как солнечные лучи, затканные между ветками елей и буков, как дождевые полосы прозрачной воды, которые сшивали землю и небо, или же белые нити паутины, опутывавшие лес каждую осень. А птички жили в лесу не для пения, а только для того, чтобы чаровать глаза Богданы. Она видела их вблизи и издали, ей знаком был сизый блеск пера на птичьих крыльях и нежно-красный пух на груди у тех дивных птичек, которые купались зимой в снегу, она любила черных живых прыгунов со стеклянно-черными шариками глаз, и удивлялась тяжелым, как индюки, черным огромным птицам, которые больше бегали по земле, чем летали. Были у нее птицы ласковые, веселые, смешные, вредные, злые, были птицы-красавицы, как те длиннохвостые с разноцветным оперением чужаки, которые перелетали через лес осенью, направляясь к теплым краям. А еще любила она птиц из сказки.
Они жили на тех зеленоватых кафельных плитках, какими была обложена их всегда теплая и полная вкусных запахов печь. Были у них пышные хвосты и глаза почти такие красивые, как у людей. Птицы сидели на невиданной красоты цветах, и сколько ни смотрела на них малютка, так и не могла разобрать, что же красочнее: эти птицы или цветы, на которых они сидели.
Однажды она проснулась и впервые узнала о существовании слов счастье и несчастье. Люди часто просыпаются счастливыми или, к сожалению, чаще приходится просыпаться несчастливыми, особенно малым детям в тех странах, где звучат выстрелы. Богданка проснулась и от заплаканной мамы узнала, что у нее нет больше отца.
Мария не могла дальше жить в лесу, она взяла маленькую дочку и перебралась в город, где были люди, где ее отчаяние могло уменьшиться. Дочка немного поплакала-не так об отце, как о лесе и птичках, а потом стала привыкать к новой жизни и уже ничем не отличалась от других детей, разве что душа у нее была чувствительнее, но это заметить мог только тот, на кого эта чувствительность пролилась бы. Марии хотелось для дочки счастья. Хотелось сама не ведала чего.
О, эти одинокие матери! Выпив полную чашу горя, настрадавшись на холодных ветрах судьбы, они стремятся окружить своих детей максимальным уютом, стараются отвести от них малейшее зло, грезят о самых счастливых для них профессиях: великих артистов, писателей, генералов, министров, президентов. Жертвуют всем, готовы даже жизнь отдать, только бы их дитя было счастливым. А всегда ли получается то, чего так желалось? Не жалеют ли потом, когда детей их захватит житейская сутолока, закрутит, как щепку в водовороте, понесет, зашвыряет, станет ломать, увечить, уничтожать! Гай-гай…
Богдане отводилась в жизни роль певицы. Девочка унаследовала от отца лесную красоту — у нее были белые волосы и прозрачно-голубые глаза, а от матери голос — глубокий, с медвяно-густыми переливами; но мать напевала себе под нос, мурлыкала потихоньку по большей части грустные, песни, унаследовала свою певучесть от народа, который прославился так же, как народ Италии, своею песенностью; у Богданы же голос был сильнее, чем у матери (видно, прибавилось к нему силы еще от народа ее отца, того праславянского народа в белых льняных сорочках, укрытого среди зеленых лесов и припятских болот от всего света и потому, видно, особенно чистоголосого). Когда Богдана пела, то комната словно бы заполнялась ее голосом до самых краев, и нечем было дышать там, и вы начинали понимать буквальность довольно-таки затертого выражения — дух забивает. Богдана стеснялась петь на людях. Наверное, ее не очень привлекало будущее, нарисованное матерью.