— Видите ли, товарищ полковник, — замялся Шепот. — Я ведь служил…
— Знаю, знаю… На Курилах и Чукотке, ордена зарабатывал… Сколько лет там пробыл?
— Да… в общем около семи.
— Понравилось? Или, может, трагедии какие-то, а? Трагедии наш брат пытается заглушить расстоянием. А оно не помогает. Расстояний для души нет… Ну, что ж, понимаю, понимаю… Там университетов немного меньше, чем у нас. Гуманитариев тоже, наверное, меньше. Был и я когда-то в тех краях, там преимущественно на радио налегаешь. Концерты всякие, классическая музыка… Как ты к музыке, капитан? Положительно?
— Конечно, товарищ полковник. Кто же музыку…
— А к пению? Любишь, когда поют? А? Особенно — женщины? Ну, пойдем, покажешь заставу. А то келью твою я уже рассмотрел, тут веселого мало. Ты что — тут и живешь?
— Так точно.
— Постновато, постновато. Ну, показывай… Они вышли во двор, капитан стал что-то показывать полковнику, но тот остановил его:
— Это я знаю… Ты вот что, капитан… Вон там стоит мой газик, так ты пойди и открой в нем дверцу. Понятно?…
— Так точно, — ответил капитан, хотя ничего не понимал.
— Ну вот. Выполняйте! — неожиданно перешел на официальный тон полковник.
Шепот козырнул и быстро пошел к машине.
Старался сбросить с себя скованность, но знал, что не сможет от нее так скоро избавиться. Это повторялось всякий раз, когда знакомился с новыми людьми, особенно же со своими командирами, пока не узнавал их как следует и не прокладывались, кроме официальных отношений, еще и иные мостки взаимопонимания — душевные, чисто человеческие, товарищеские. Со временем такая душевная близость должна была сложиться непременно — это Шепот знал по опыту, он легко сходился с людьми, несколько суховатый на первый взгляд и педантичный, он отпугивал от себя лишь людей поверхностных, неглубоких, которыми, собственно, и сам никогда не-интересовал ся. Он придерживался принципа (а еще правильнее было бы сказать, что тот принцип выработался у Шепота сам по себе, как следствие его жизненного поведения), что лучше сразу отогнать от себя десяток ограниченных глупцов, чем дать им окружить себя и не пропускать потом к себе интересных людей.
Полковник смутил капитана своим фронтальным штурмом. Не деликатничал, не вытанцовывал вокруг, а сразу, с грубоватой солдатской прямотой попытался выведать у Шепота, что он собой представляет, — и капитан понимал, что от его сегодняшнего поведения будут зависеть их дальнейшие отношения с начальником отряда. Знал, что надо быть хоть немного приветливее с полковником, поддержать хотя бы одну его шутку, намеком ответить на намек, но не мог сломать свой характер, да и не привык ломать его. И хотя чувствовал, что держался с полковником слишком сухо, что даже сейчас идет к его машине, как скованный, такой напряженный и вытянутый, как на параде, но не мог ничего с собой поделать. Пусть думает полковник, что прислали ему сюда служаку, просоленного тихоокеанскими ветрами, провяленного всеми пограничными солнцами, пусть впоследствии, выкапывая с тем своим майором тысячелетние черепки, посмеиваясь, расскажет о новом начальнике заставы. А вот он такой, иным быть не может. Как говорят: не тогда лижи губы, когда сладкие, а тогда, когда горькие!
Четко отпечатывая шаг, Шепот подошел к газику, взялся за ручку, дернул к себе легкую дверцу.
И вдруг сломался, как хрупкая осинка от резкого порыва ветра.
Полковник, прикуривая папиросу, пристально смотрел в спину капитана, видел, как вдруг спина эта утратила всю свою четкую очерченность и напряженность, плечи опустились, стали круглыми, словно бы мягкими какими-то, спина утратила свою натренированную твердость, капитан неуклюже раздвинул ноги, словно боялся, что упадет, и любой ценой хотел сохранить равновесие. Шепот протянул вперед руки мягким, совсем не военным жестом. Нелютов улыбнулся и тихо повернул назад к заставе. Дежурный снова раскрыл было рот, но полковник сдержал его движением руки, подошел к телефону, стал кому-то звонить.