Если вы грустите, он напишет, что вам мало наших успехов.
Ох, если, если, если!..
Так что аноним не стал мешать первому счастью капитана Шепота и Богданы. Стискивая кулаки, представлял он: себе их первую ночь в небольших белых комнатках, меблированных более чем скромно стараниями старшины Буряченко (хотя, по правде говоря, никто не может признать за анонимом способность вообразить чье-то счастье). Со скрежетом зубовным думал он об их первом поцелуе, хотя и не верил, что кто-либо еще на земле имеет право на поцелуи, кроме него, его величества доносчика. Сомнамбулически остекленелыми глазами наблюдал он из невидимой дали за тем, как с каждым днем растет любовь между теми двумя; мобилизовав свои неисчерпаемые запасы равнодушия, он велел себе молчать еще и еще, ибо знал, что может выдать себя поспешностью, а еще знал, как это хорошо бить не сразу, а погодя, когда двое прирастут друг к другу. Юн ждал осень, и зиму, ждал весну и захохотал по-сатанински, когда узнал, что Богдана ждет сына. Он смеялся молча, незаметно, ибо владел хитрым даром загонять смех внутрь, только там двигались и корчились его вонючие кишки: «Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! Вот теперь мы и примемся за вас! А ну-ка за ушко да на солнышко! Ах-ха-ха!»
И какой же это был точный аноним! Все совпадало, все, сообщаемое им, опиралось на достоверные истины, все факты построены в такое стройное и совершенное сооружение, что завалиться оно не могло ни от каких толчков, а если бы даже и нашлась такая сила, то так или этак под ее руками непременно должны были погибнуть и Богдана и Шепот.
Начиналось с приезда на заставу неопытного капитана Шепота, который впервые попал в эти края и не знает, что тут творилось когда-то и какие опасные люди здесь живут и на что они способны.
Аноним знал краешек истины о том, что капитан Шепот недавно прибыл на заставу, но, как каждый аноним, он зацепился за самую первую и самую малую правду. Но, в конце концов, разве анониму нужно было составлять детальное жизнеописание капитана?
Пишущий не делал пауз в своих сообщениях, он не давал читателю времени подумать, сопоставить факты и поймать автора на лжи. Доносчик спешил выкладывать новые и новые, не лишенные вероятности факты. Капитан прибыл. Прибыл недавно. Все так? Так. И вот тогда некоторые вражески настроенные люди решили прибрать к рукам начальника очень важной пограничной заставы, для чего подослали к нему артистку такую-то, которая умело сыграла на чувствительных струнах неопытной в любовных делах капитановой души, вмиг окрутила Шепота, и тот забрал ее к себе на заставу, даже не поинтересовавшись, кто она и что, где была доныне, с кем жила, кого любила или ненавидела.
В этой части своего письма аноним достигал истинных высот: все сообщаемое им сверкало искренней позолотой правдивости. Никто бы не смог опровергнуть ни малейшей подробности, да и что можно опровергать там, где с документальной точностью излагаются события, которые действительно имели место. Человеческие чувства, высокие слова «любовь», «нежность», «преданность», «верность» во внимание не принимались. Они принадлежали к категории понятий неуловимых, а с неуловимым аноним иметь дело не желал, он принадлежал к железным реалистам, разлагал мир только по признакам самым поверхностным, видимым для примитивного глаза, знал только черное и белое, да и нет. Хорошо зная, что именно эта часть его доноса наименее уязвима, он соответственно сконструировал ее, применяя все известное ему из арсеналов подозрительности и клеветы, приукрасил риторическими фигурами заштампованных политических обвинений, в которые чаще всего выливаются печальной известности формы «гражданского» возмущения и «скорби» о всеобщем добре.
Аноним был не так глуп, чтобы восстанавливать попытки, обреченные на провал. Зато верил в конструирование самодельного хаоса из такого не совсем обычного строительного материала, как слова. Застигнуть врасплох свою жертву, наваливать на нее целые кучи тяжких, как могильные плиты, обвинений, похоронить под хаотическими нагромождениями подозрений и проклятий. Так оно и было в действительности. После неуклюжего хаоса грязи, в котором аноним потопил чувства Шепота и Богданы, он предостерегающе поднял палец кверху и, выждав подобающего внимания, спросил:
«А известно ли вам, особенно тем, кому надлежит знать все обо всех, кто такая эта Богдана?
Нет, вам ничего не известно… Если хотите, то и фамилия у нее ненастоящая. Она утверждает, что ее имя Богдана Катлубович? Вранье! Ложь! Фамилия Катлубович принадлежала ее так называемому отцу, Ивану Катлубовичу, лицу белорусского происхождения, что уже само по себе вызывает подозрения, ибо почему бы белорусу, бросив свои известные всему миру леса и болота, да податься в наши карпатские леса, да еще и забираться в горы?! Тот Катлубович работал лесником во времена панской Польши, и при гитлеровцах, и во времена, когда все вокруг кишело бандеровцами, и исчез, кстати, тоже с бандеровцами. Его вдова, которую бдительно допрашивали в свое время, утверждала, что, Катлубовича убили националисты, но где доказательства? Марию Катлубович, мать Богданы, жену лесника Катлубовича, спасла от справедливого наказания за сотрудничество с националистами какая-то учительница-еврейка, выдававшая себя за свидетельницу смерти Катлубовича. Но опять-таки: где свидетели, что та еврейка сказала правду и не была подкуплена Марией Катлубович?