— Сюда мы пустим иностранных туристов, чтобы знали они всю привлекательность нашей земли, — продолжает мистифицировать Чайка и подмаргивает двум своим товарищам, с которыми едет на заставу капитана Шепота.
Старшина Буряченко играет желваками. Он сидит впереди, возле водителя ефрейтора Миколы, не оглядывается, молчит пока что, но Чайка видит левую щеку старшины, видит, как под загорелой кожей его перекатываются шарики раздражения, ему нравится дразнить старшину, и он продолжает свое.
— Запиши, пан Валерьян, — обращается он к белокурому пограничнику с тонким лицом маменькина сынка, — запиши: по этому шоссе пустить…
— Пустили без вас, вот что я тебе скажу! — резко молвил старшина и покраснел, вероятно от того, что не смог сдержаться и все-таки вмешался в глупую Чайкину болтовню. «И как я мог проморгать? — думает Буряченко. — Или меня соблазнила его фамилия, или, может, то, что парень закончил уже одиннадцать классов, да еще во Львове?»
— Ах, пустили сюда туристов, не ожидая нашего повеления? — брови у Чайки лезут на лоб. — Безобразие! Тогда мы сделаем так: запретим! Издадим декрет! Объявим эту райскую местность нашими форельными угодьями. Тебя, Микола, назначаем нашим министром охоты и рыбной ловли, а старшину Буряченко — главным егерем, отдав ему под команду всех прочих егерей и вооруженных людей, которых мы тут встретим.
Шофер Микола, маленький, худощавый, быстроглазый черниговец, типичный полещук, не может удержаться от смеха. Старшина молча гоняет желваки по челюстям.
— Прекратить неуместный смех! — прикрикнул он на водителя.
— Дак я ж подумал, — смех душит Миколу, и он даже подпрыгивает на сиденье, — я подумал… Как бы этого Чайку да высадить… га-га-га!., на Гадючьей гати, товарищ сержант… Га-га-га!
Теперь наконец улыбается даже Буряченко.
— Походит в дозор, слетит с него лузга, вот что я тебе скажу, — цедит он сквозь зубы.
— Дак он же для дозора не годится, — никак не может подавить смех Микола, — ему бы на ярмарку зубы продавать… Ги-ги-ги!.. Высадить его на Гадючьей гати да и удрать.
Чайка не слушает переговоров Миколы со старшиной. Он вообще не способен прислушиваться к чему-либо. Он дальше плетет свои химеры.
— Я люблю так, — говорит он, — люблю, чтобы кипело все, чтобы каждый имел свою должность, свой пост, свое место, все должны служить. Кому? Нам. Не терплю бездельников и дармоедов. Вот ты, например. Что ты есть? И кто ты есть? Тут у всех уже есть должности, а ты выкручиваешься?
Обращение адресовано к плечистому парню, у которого из коротковатых рукавов, гимнастерки высовываются толстые, красноватые от крепости руки.
— Как тебя зовут?
— Говорил тебе: Семен, — бурчит тот.
— Откуда?
— С Винничины.
— Чтобы с Винничины, да носить такое имя? Не годится! Наречем тебя… — Чайка задумывается лишь на мгновение, — наречем тебя торжественно Галахием и назначаем начальником или еще лучше — главой наших телохранителей… Запиши, пан Валерьян.
Белокурый Валерий, пунцовый от неловкости и от плохо скрываемого страха перед старшиной, в то же время не отваживается выйти из послушания и у Чайки. Он водит указательным пальцем в воздухе, будто бы пишет буквы.
Чайка закуривает сигарету, попыхивает дымом, с важностью роняет:
— Записано на дыму. Игра продолжается.
А Микола тем временем заливается смехом, поглядывая то на Чайку, то на его товарищей, которых тот одурманил за каких-нибудь полчаса.
— Пан министр лесных и горных угодий, вам смешно? — удивляется Чайка. — В такой ответственный и важный для нашего государства момент вы хохочете? С какой бы это стати? При вашей высокой должности вам бы надо остерегаться, держаться с достоинством, а не скалить зубы. Но погодите! Кажется, мы не знаем даже вашего отчего имени? Какой позор! Как фамилия?
— Цьоня, — смеется Микола.
— И это фамилия министра! Отныне вы называетесь Буркоброн! Запиши, пан Валерьян.
— Хи-хи-хи! — аж слезы из глаз выжимает смех у Миколы. — Ги-ги-ги! Сейчас будет Гадючья гать, товарищ старшина… Ох-ох!
Буряченко снова улыбается. Черт подери, может, оно и неплохо иметь на заставе такого заводилу! За двадцать лет пограничной службы всякого насмотрелся старшина Буряченко, но с таким языком, кажется, не попадался ему ни один. В самом деле, если подумать, то выходит как? Старшина заботится о припасах: амуниция, обмундирование, харч. Ну, и вообще порядок — это старшина. Для начальника заставы самое главное — служба границы. Святое. Вся его жизнь. А вот чтобы кто-то занимался весельем… Ну, есть всегда самодеятельность. Баян или аккордеон, приемник, радиола, пластинки, пение, книжки… Смех — тоже всегда, но обычный, как говорится, нормальный. А чтобы кто-то специально сидел и выдумывал, как ему насмешить всех? Ни времени на это, ни сил… Да и талант, наверное, нужен какой-то особенный. А вот храбры ли такие весельчаки, как Чайка? Старшина перебирал в памяти случаи из своей жизни. Вспоминал. Что ж, бывало всякого. И трусы попадались и отчаянные души… Да и то следует принять к сведению, что никогда еще не встречался Буряченко зубоскал такого калибра. Как будто его сызмалу кормили смешной едой или же делали какие-нибудь прививки. «Век живи… — думает старшина. — Вот что я тебе скажу».