Шоссе ввинчивается в густой орешник, за ним начинаются чернолозы, поточек разливается тут небольшими озерцами, буки отступили куда-то вверх, а на их место прибрели густые ольшаники. Мокрый холод залег на дне каньона, машина катится в холод, дрожь пробирает всех. Бррр!
Но вот наконец газик врывается на высокую насыпь, укрепленную искусно сделанными фашинами. Ольхи отступили от берегов расплесканных озерцов, чернолозы жмутся к подножию гребли, ничто не бросает тени на серую стежку шоссе, видно, тут солнце припекает целый день, и на солнце вылеживаются и выгреваются…
Теперь Микола хохочет во всю силу. Лихо вертит руль одной рукой, другой тычет вперед, на греблю.
Чайка косится туда и мигом замолкает, разевая от изумления рот. Микола сигналит: ту-ту! — и шоссе на гребле оживает! Оно шевелится и… расползается во все стороны серо-черными радами. Сотни гадюк грелись на солнце, пока не распугал их сигналом Микола. Теперь некоторые из них торопливо уползают прочь, вызмеиваются на склоне гребли, между камней, закручиваются в кольца на колышках фашин, другие отползают неохотно, оставаясь на обочине, поднимают маленькие головы, высовывают из черных пастей раздвоенные языки, а некоторые, не способные вырваться из сладостной летаргии спячки, только чуть откатываются, чтобы не зацепили их колеса, и равнодушно лежат в ленивом расслаблении…
— Вот тут бы тебя, — давится смехом Микола и тычет на Чайку пальцем через плечо, — тебя бы тут… выкинуть… го-го-го! Ссадить бы тебя тут…
Но Чайка не был бы Чайкой, если бы смолчал.
— Голубь сизый, — щурит он глаз, — ты лучше подумай, что станешь делать, если у тебя тут когда-нибудь испортится мотор!
Самому старшине Буряченко нравится такой ответ, и он снова улыбается, может, впервые на все остроты Чайки. А Микола с радостным задором восклицает:
— Дак у меня ж ломик под сиденьем! Я их — ломиком!
Машина уже проехала греблю. Гадюки вновь вернулись на теплое шоссе. Чайка озирается, качает головой.
— По такому чуду природы — и ломиком! И мы могли назначить тебя министром гор и лесов, да еще и пожаловали титул Буркоброна! О, горе нам! Как, ты говорил, прозываешься?
— Цьоня, — беззаботно роняет Микола.
— Цьонею останешься вовек. Запиши, пан Валерьян.
— Кончай разговоры, — командует старшина, — сейчас приедем на заставу, и каждый должен доложить капитану по всей форме, вот что я тебе скажу! Чтобы мне там — никаких…
И хоть до заставы ехать пришлось еще довольно долго, но все умолкают. Молчит даже Чайка и думает, какой же он — тот капитан Шепот? А между тем потихоньку вынимает из своей туристской торбы маленький ящичек в красном кожаном футляре, щелкает тумблером, выдвигает тонкий усик антенны, и узкая долина вмиг наполняется джазовым ревом.
Старшина Буряченко молча глядит на умелые руки Чайки, выколдовывающие из приемника чужую музыку. С этим парнем будет хлопот. Ох, будет!
— Это что такое? — строго тычет пальцем на приемник старшина.
— Последний крик науки и техники: японский транзистор. Марка: императорский «Хиташи» Не слышали, товарищ сержант?
— Ты что же это — в дозор на границу собираешься ходить со своим транзистором?
Чайка перебрасывает ремешок транзистора себе через голову, беспомощно разводит руками:
— Придется. Эпоха требует.
— Так вот — спрячьте, и чтобы я не видел!
— Есть, спрятать!
Чайка снимает с шеи ремешок, складывает антенну, мигом запихивает транзистор в торбу, но приемник верещит и оттуда, несмотря на то, что без антенны.