Молодые пограничники, не осмеливаясь захохотать при старшине, багровеют от сдерживаемого смеха, зато Микола дает волю веселью.
— Вот это да! — восклицает он. — Где ты раздобыл? — Честно купил, — говорит Чайка.
— Оно ж дорогое, чертяка! Где ты деньги взял?
— Выиграл по трехпроцентному займу. Старшина опять не выдерживает. Улыбается, машет рукой: что ты с таким сделаешь? Ни уговора, ни команды, ни приказа он не понимает. Отдать, сержанту Гогиашвили. Он — борец. Всех на лопатки кладет на соревнованиях. Пусть попробует положить этого весельчака.
7
Если ты родился в начале этого обезумевшего столетия в маленькой европейской стране, по зеленой земле которой топталось множество солдатских сапог, где правительства менялись почти с такой же регулярностью, как времена года, а хозяева менялись еще чаще; если тебя бросало туда и — сюда, и ты уже вычеркнул из употребления такие слова, как покой, счастье, независимость; если ты умирал и оживал, и тебя убивали и не могли убить, и палачей твоих было так много, что ты не смог запомнить их лиц и голосов; да если еще после всего этого ты остался жить и вновь стал человеком, а страна твоя наконец твердо стала на собственные ноги не без помощи таких, как ты, то внезапно — и тут начинается самое любопытное — ты открываешь для себя удивительную истину, что должен отказаться от некоторых довольно распространенных среди человеческого рода привычек, комплексов и душевных движений.
Например, от острого ощущения при встрече с кем-то: «Я где-то видел этого человека!» Тысячи людей прошли перед твоими глазами — друзей и врагов. Радостно вновь встретить друга, сжимаются кулаки, если промелькнет вражеское лицо, которое наведывается в твои сны, хотя после войны уже прошло много лет. Но…,
Батюня Отруба знал, что не имеет права поддаваться искусу узнавания. Пусть это делают люди помоложе, не столь озабоченные, как он, не столь тертые-перетертые, как он. Ибо можно ошибиться, можно сгоряча наделать глупостей, можно… Но, собственно, зачем ему раздумывать над тем, что может быть от несдержанности собственных чувств, когда он научился так их усмирять, как опытный наездник взнузданного коня.
Батюня Отруба занимал весьма ответственную должность: ведал сбытом лучших чехословацких машин за границу, клиентура у него была самая изысканная, до некоторой степени в руках у батюни Отрубы было то, что гордо именуется государственным престижем, лишь один неосторожный шаг — и уже нанесен вред государственному престижу из-за твоей неосторожности. Так что батюня Отруба, если хорошенько поразмыслить, не имел права на собственные чувства. Находясь на службе, он не мог предаваться воспоминаниям (ибо, как известно, воспоминания могут завести человека ух как далеко!), он сидел в своем бюро за небольшим аккуратным столиком, как олицетворение приветливости, доброжелательства и любезности, на его круглом лице всегда сияла искренняя улыбка, которая свидетельствовала не только о кротком характере батюни Отрубы, но в значительной мере служила также вывеской бюро для продажи чешских машин иностранным заказчикам.
И проходили перед батюней Отрубой представители племен и народов, проходили мимо его столика, перебрасывались с ним двумя-тремя словами, каждый брал от него немножко улыбки и отвечал на нее собственной улыбкой, дозируя ее в зависимости от темперамента, традиций, а также и от настроения, вызванного выгодой проведенной операции.
Бывали иногда курьезы, недоразумения, трудности, но батюня Отруба старался повести дело так, чтобы уладить все наилучшим образом. О его долготерпении можно было составить целую книгу. Однако речь идет не об этом.
Речь о том, что в одно летнее утро перед столиком батюни Отрубы остановилась не совсем обычная пара. Крепкий белокурый мужчина в безукоризненного покроя костюме из модного мохнатого материала, мужчина с красивым лицом, которое портили только слегка водянистые, неприятно-прозрачные глаза (впечатление было такое, что когда заглянешь в такие глаза, то увидишь, что делается у того белокурого толстяка позади затылка), а рядом с мужчиной — рыжеватая женщина, как будто бы и не так красива, но чем-то очень привлекательна, с таким зарядом женственности во всех изгибах тела и в движениях, что даже батюня Отруба поднялся из-за столика чуть торопливее, чем это он делал обычно, потянулся рукой к воротничку, чтобы пощупать, хорошо ли завязан галстук, но вовремя спохватился, положил руку на стол, как это делал всегда, улыбнулся посетителям и пригласил их сесть.