Совершенный человек равнодушен к жизни материальной. Только высокие радости духа существуют для него, в сферах идей черпает он свое вдохновение и благодаря этому приобретает способность служить целям великим и благородным: миру, богу и религии, наукам и политикам.
Из Яремы старались выдрессировать совершенное существо, видимо, еще с тех отдаленных времен, когда он мочил пеленки в люльке, подвешенной к темному сволоку в низкой гуцульской хате.
Потом среди таких же маленьких, стриженых, похожих на черномундирных болванчиков, Ярема обучался первой премудрости божией. Жесткий распорядок дня, похлеще чем в казарме. Целодневные занятия с короткими перерывами. Вечерняя молитва в часовне: «Да будет всегда с нами благословение твое…» Лекции ненавистной латыни. Латинист, старый и жестокий, за малейшую ошибку ставил на колени — посреди класса, стукал по лбу тяжелыми томами классиков. О, эквус сим-пдицитас! О, лошадиная простота!
Учитель церковного пения и гармонии по фамилии Божко тяжело носил своё чрево между скамьями, нацеливал круглое, все в черной жесткой шерсти ухо то на одного, то на другого, больно бил смычком скрипки по голове: «Тяни «а-а-а»! Тварь безрогая!»
Был еще отец инспектор. Лысый, в сутане. В Яремином роду не было никогда ни одного лысого мужчины. Когда он сказал об этом сыну Божка Ростиславу, учившемуся вместе с ним, Ростик пхикнул: «Потому что твои предки не занимались умственным трудом! Были всегда темные холопы, глупые и ограниченные!» Выходило, что инспектор должен быть умнейшим, раз он светит голым теменем. Но в чем же был его великий ум. Отец инспектор всегда ходил с буковой палкой в руках и больно бил по ладоням, по пяткам, по седалищу за пустейшую провинность. Чтобы не так приставал бук, мальчишки натирали ладони канифолью, выкрадывая ее из Божковых запасов. Тогда Божко особенно лютовал и стегал своим смычком кого попало. Удивительный смычок: он никогда не ломался, как будто сделан был из железа.
Когда Ярема был еще маленьким, часто хотелось ему умереть. Он считал это лучшей отплатой за все обиды, причиненные взрослыми. Впоследствии намерения Яремы переменились, он мечтал вырасти и носить ботинки большого размера, ибо у мужчины сила начиналась с ног. Он не раз убеждался в том на примере большеногих хлопцев. Еще позже захватило его единственное желание: бежать из иезуитского патроната. Куда бежать? Куда угодно. В горы, леса, к черту в зубы. Подговорил еще трех мальчишек. Станут бродягами, разбойниками, подадутся в Америку, в Австралию… Свет широкий — воля! Один из них испугался, не выдержал, покаялся исповеднику. И хотя тайна исповеди гарантировалась всеми церковными правилами, в тот же вечер о намерении четырех наглецов знал весь колледж, и над ними состоялось торжественное судилище, возглавляемое самим отцом ректором.
Мрачными воронами стояли перед несчастными беглецами черносутанные фигуры, падали непонятные латинские слова осуждения и проклятий. А потом резкий голос отца инспектора, адресованный заводиле, Яреме Стыглому, свел всю торжественность на нет, вернул заблудшие души на грешно-трагическую землю реальности: «Снимай штаны!»
Не так ему было больно, как немилосердно жег стыд; возненавидел с тех пор иезуитов, возненавидел Божка, инспектора, ксендза, проректора, ректора. Ждал, когда сможет отомстить. Жажда мести не пропала с годами. Даже тогда, когда за выдающиеся способности перевели его в новицитат в Рим, где за два-три года он должен был стать священником, полноправным членом ордена…
Полтора десятка лет выбивали из него человеческое, чтобы стал он совершенным слугой ордена, чтобы хоть немного приблизился к тому высокому идеалу, который крылся когда-то преподобному Игнатию Лойолле после его мистического пребывания в гроте Манреза. Обливаясь слезами, написал тогда святой Лойолла «Духовные упражнения» и «Правила скромности» для членов будущего Товарищества Иисусова. Нечеловечески жестокие правила. Человек лишался права на самые малейшие действия. Все делалось только с разрешения начальника. Думать можно только про вечные истины. Например, про искупление грехов. Рисовать в своем воображении картины ада, переживать адские муки, обливаясь слезами, как Игнатий Лойолла. В новицитате запрещено все, кроме установленного навсегда сурового распорядка. Только примитивнейшие акты. Ходить, молиться, мыть полы, перебирать четки, плести власяницы, читать написанные толстолобыми дурнями «Жития святых» (даже Евангелие было бы тут высокой поэзией!), выслушивать и повторять только общие места, дежурить на кухне, служить в трапезной (иезуиты, от самых меньших до самых высоких, всегда ели много и вкусно, тут никогда не жалели средств на еду, потому что в ней видели залог хорошего здоровья, а здоровье у иезуитов ценилось превыше всего).