А пограничный наряд все равно должен отправиться на свою вечную службу. Сержант Гогиашвили с рядовым Чайкой докладывают капитану Шепоту о готовности нести службу по охране государственной границы Советского Союза. Дежурный по заставе последний раз проверяет наряд. Все ли есть? Ничего ли не забыто? Автоматы, запасные магазины к ним, телефонная трубка для включения при необходимости в служебную сеть, ракетница, ракеты, фонарик, баклага с водой, индивидуальные пакеты, веревки. Затянута вокруг шеи плащ-палатка, четкие шаги к начальнику заставы. Ничто не звякает, все прилажено, все закрыто от дождя, только молодые лица приготовлены принять удары стихии, остро поблескивают черные глаза Гогиашвили, смеется глазами Чайка, думает: «Ну, и искупаемся же мы сегодня! Как американские миллионеры в персональных бассейнах из мексиканского оникса!»
— Разрешите идти, товарищ капитан! — это Гогиашвили.
Четкий поворот кругом. Открывается дверь, бьет в нее ветер, вливается в коридор целое озеро воды — грохнула дверь — все!
Чайка никак не может шагать в ногу с сержантом, тычется ему в широкую спину, отстает, теряется в сумасшедшей тьме, снова догоняет Гогиашвили, кричит ему сбоку в закрытое капюшоном ухо: «Начинаем урок подводного плавания! Расставьте ноги…»
— Тише, ты! — обрывает его сержант, но Чайка хочет взбодрить себя хотя бы звуками собственного голоса. Все равно ничего не слышно среди этого неистовства. Вертя головой, чтобы вода не залила ему рот, он восклицает: «Леди и джентльмены! Я умею все! Я управляю всеми видами транспорта! Играю на всех инструментах! Пишу авторучками всех систем! Ем ложками всех возможных форм! Танцую все наимоднейшие танцы! Но я не выношу капризов погоды! Я житель великого города! Я…»
До Гогиашвили лишь изредка долетают похожие на бульканье звуки Чайкиного голоса. Ни одно слово не может уцелеть в круговороте стихии. Так, вероятно, поют рыбы, если они вообще владеют этим высоким даром. Но сержант знает одно: их долг — соблюдать тишину. Даже в такое ненастье.
— Тихо! — кричит он Чайке.
До Чайки крик сержанта долетает, как со дна Марсианской впадины; отплевывая воду, которой наглотался во время своей отчаянно веселой речи, Чайка ныряет на самое дно дождевого океана и барахтается там среди тяжелых течений, растерянный и бессильный.
На шутки уже не хватало сил. Раскалывается небо от грома и молний, бешено ревут ветры, клокочет дождь на земле и под землей в чертороях. Словно попав в состояние невесомости, Чайка беспомощно дергается в пространстве, размахивает беспорядочно руками, ноги разъезжаются в стороны, из-под них исчезает земля. Гогиашвили не видно. Чайка не узнает вокруг ничего, даже всполохи гигантских молний не освещают ему привычных смерен и буков, отрогов белых скал, а только уродливые, ломающиеся химеры появляются отовсюду, и он чувствует, что и сам превращается в одну из таких химер, только совсем квелую и никчемную. Он бросается туда и сюда и не находит ни выхода, ни спасения, все вокруг гигантское, ужасающее, катастрофически сильное, а ты — ничто, тебе только и дано, чтобы ощущать собственную незначительность и покорно ждать конца.
Мыкаясь среди хаоса уничтожения, Чайка больно ударился боком о что-то твердое, скользнул по нему, прижался спиной. То был ствол старого-престарого бука, ветвистого, с буйной листвой. И сюда заскакивали все чертовы ветры и хлестали дождевыми кнутами, но Чайке казалось, что под буком немного тише, главное же — увереннее почувствовал себя, когда опирался спиной о неподвижную твердость старого дерева. Добрый юмор вновь вернулся к Чайке. Если бы здесь были слушатели, то попытался бы угостить их какой-нибудь историйкой, а пока что отряхивался, отхекивался, сплевывал песок, скрипевший на зубах, — может быть, с самой Сахары принесло этот песок, чтобы запаковать Чайке рот и сделать его хоть чем-то похожим на бедуина, недаром и плава на нем развевается, как накидка на бедуине, и голова замотана такой чалмой-накидкой… О, черт! Сколько хоть времени прошло с тех пор, как они вышли с заставы? Посмотреть на часы? Ничего не увидишь. От самой только мысли о том, что должен поднять руку с часами к глазам, выпростав ее из-под накидки, которая хоть и напоминала задубевшую холодную кору, но все же уберегала от ударов ливня, Чайку проняла дрожь. Гогиашвили не было. Где же он?
— Сержант! Сержант!
Плаксивое «…ант,…ант», захлебнулось в штормовом плеске.
Грузин выскочил из тьмы, освещенный белой вспышкой электрического разряда. Пока молния распускала по небу павлиньи хвосты своих сияний, время словно бы застывало на месте — наклоненные к самой земле деревья замерли, не пытаясь выпрямиться, дождь повис в воздухе косыми полотнищами, рука, которую Гогиашвили протянул Чайке, очутилась на полдороге и напоминала черную корягу с кривыми отростками-пальцами. Но вот снова с грохотом и свистом заполнила простор чернота, и из той черноты, перекрывая рев урагана, вырвался внезапно оглушительный окрик, который приобрел почти материальную силу, и тот окрик оторвал Чайку от бука, поднял с земли, встряхнул, выгоняя из солдата растерянность, нерешительность и, может, даже испуг, и только тогда постиг Чайка значение этого краткого слова: