— Вперед!
Гогиашвили турнул Чайку прямо в клокочущую воду, которая летела отовсюду, катила камни, ревела, лютовала, словно справляла ведьмин шабаш: хлясь-хлясь-хлясь! гу-гу-гу!
Чайка упал. Беспомощно растопырив пальцы, поднимался на четвереньках, мокрый, по-детски всхлипнув от отчаяния. Сержант схватил его за воротник накидки и, поддерживая сбоку стальной рукой, потащил в неизвестность, резко выдохнув в Чайкино ухо:
— Вперед!
Всматривался в темноту, блестел фонариком. Что мог там увидеть? Контрольно-следовую полосу давно как языком слизало, вода унесла мягкую землю, привезенную сюда пограничниками из долины, позаносило ее в черторои, а где и остались клочки, то это был уже просто размазанный по камням ил. Целые полки могли проходить в эту ночь через контрольно-следовую полосу, и не осталось бы после них никаких следов. Да где и. найдется на свете такой упрямый осел, как сержант Гогиашвили, что отважится бродить по горам среди ревущих смертоносных вод? Сержанту что? Он вырос в горах, его, наверное, качало маленьким не в люльке, а на таких бешеных потоках, он из породы демонов, ему лишь бы свистело в ушах, громыхало сверху и затопляло отовсюду. Демонам всегда не хватает ада — горячего или холодного, — все они адолюбы, адолазы, адотворцы, весь свет готовы бы закоптить серой.
— Товарищ сержант!
— Тихо!
Но Чайка, возбужденный и раздосадованный, перекрывая рев потока, крикнул в темноту: «-
— Сержант!
— Кому сказал!
О, проклятая ночь! Все хрестоматийные паруса и буревестники, которые он проходил когда-то в школе, пусть бы искали себе бури и грозы! Пусть все, кто изучал героические глупости в школьных учебниках, попробуют повторить те глупости или же попытаются сотворить глупости собственные. А Чайке дайте уютную комнату в центре большого города, хороший ужин, терпеливых слушателей-хохмачей, и он даст волю своему языку или же поймает по транзистору тихонькую музычку, какую-нибудь райскую мелодию, сладкую, как изюмные компоты старшины Буряченко.
А тот сидел окаменело на своем узле, и воды падали на него, теплые и холодные вперемешку, мягкие и больно-хлесткие, и он боялся пошевельнуться, прирос к земле, не внимал совсем тому, что творилось вокруг. Единственная забота его: вел счет минутам, терпеливо складывал их в долгие-предолгие часы, отодвигал часы от себя один за другим и тем приближался все плотнее к неизбежному. Точно почувствовал соответственную волну, когда уже дождь вылизал камень до блеска, стремительно поднялся, закинул за плечо иностранную торбу, несколько раз присел, чтобы прогнать кровь по занемевшим от долгого сидения ногам, и побрел туда, где пролегала невидимая линия границы.
Земля его отцов и дедов, таинственная и грозная для нежеланных пришельцев, лежала за летящими дождевыми полосами и неистовством ветра. Прекрасная богатейшая земля, всемогущая прародительница целых поколений, чистых красивых людей, среди которых никогда не было для него места. Купалась она под дождем, подставляла ему свое лицо, свои ладони, плескалась, окутывалась теплыми испарениями, щедро впускала в себя небесные воды, и ветры вгонялись в нее сквозь деревья, травы и камни, и что-то недоступно таинственное двигалось и гудело посреди лесов и гор его бывшего отчего края, как бы нарождалась там грозная волна новейшего потопа, которая зальет каждого, кто неосторожно при-» близится.
Потоп! Потоп! Черные тучи у него над головой. Украина впереди, что ждет его там? Как в той песне поется: «Тебе вкрив слава, а мене та чорна хмара на Вкраiнi далекiй…» Близка Украина, ох, близка, но вся для него в потопе…
Какой-то коротенький взблеск прочертил впереди темень. Чуть не задев Ярему плечами, прошли две неуклюжие фигуры. Черные, островерхие, в ритуальной медлительности, преисполненные важности своей высокой миссии. Удалялись от него без единого звука, как будто отделенные толстой стеклянной стеной. Рожденные из хаоса, исчезли в хаосе.