— Простите, — обратился он к переводчице, — не мог бы я взглянуть хоть на один абонемент? Мне любопытно, что читают у вас, какие книги, как часто?
— Пожалуйста, пожалуйста, — сказала библиотекарша, — и подала ему один из абонементов, недавно заполненных.
«Заготовленный специально для меня», — решил Кемпер. И с сатанинской усмешкой выдернул один из абонементов на «К».
— Можно?
— А почему же нет? — голос библиотекарши даже не дрогнул.
Кемпер щупал толстыми пальцами тоненькую книжечку. Сколько же она имеет миллиметров? Те олухи, во главе со своим надутым полковником, не могли предусмотреть таких простых вещей. «Проберитесь в гарнизонную библиотеку где-нибудь у границы, установите количество читателей. Эти фанатики все читают, у них это делается принудительно. Зная количество читателей, вы тем самым будете знать размеры местного гарнизона». Если взять карточку за миллиметр, тогда здесь… Кемпер быстро умножал, не забывая при этом слушать трескотню приветливых женщин и свысока кивать головой и твердить свое «е, е».
— Вот идет наша заведующая, — донеслось до него, вернее, он сначала увидел новую в этой комнате женщину, а уже потом дошел до него смысл сказанного и снова сразу затуманился, ибо Кемпер как прикипел глазами к черноволосой женщине, так и не мог уже оторваться.
Он знал эти красные сочные губы, знал эти большие, чуть испуганные глаза, знал этот прекрасный нос, и хоть все это он видел как бы несколько отчетливее когда-то, когда губы были свежее, и в глазах было больше молодого блеска, и нос вырисовывался четче, но время не могло изменить это лицо до неузнаваемости, и доктор, падая в холодную пустоту, в самом деле узнал женщину и вынужден был сказать себе: «Она». Заведующая подошла к гостю, не замечая его состояния, подала ему мягкую белую руку, спокойно промолвила:
— Альперштейн.
«Она! Она!» — кричали в голове Кемпера все трибуналы мира, и он не мог им возразить, он должен был признать свою вину, должен был рассказать трибуналам про далекий зимний вечер в скованных морозом горах, про… Не помня себя, Кемпер попятился от заведующей, он не пожал ее руки, не ответил на ее приветствие, вел себя совсем странно, и заведующая невольно взглянула на гостя внимательнее и вдруг задохнулась от жуткого воспоминания.
Перед нею стоял ее палач! Водянистые глаза, нахальные губы, обрюзглые щеки… Не было лишь на нем серого костюма с траурной лентой, он до сих пор был для нее в мундире гитлеровского штабсарцта, и вокруг громоздились не стеллажи с любимыми книгами, а молчаливые смереки с запрятанным за каждым из них вооруженным до зубов бандитом.
Она умирала, она должна была умереть, стояла, расстреливаемая, холод смерти снова окутывал ее, как тогда, когда осматривала она щербатый, яр, где лежали ее отец и мать, и как тогда в горах, когда тяжелый топор падал на голову Ивана Катлубовича. Но не хотела теперь умирать молча, хотела кричать, крик раздирал ей грудь, она хватила ртом воздух, словно в самом деле намеревалась испустить крик, и лишь в последний момент опомнилась.
Что же она делает? Какое она имеет право видеть ужасы там, где их нет? Кому какое дело до ее прежних переживаний, несчастий и воспоминаний? Перед нею гость, иностранец, которого она должна принять, как гостеприимная внимательная хозяйка, а она!
Кемпер тоже, попятившись назад, как бы наткнулся затылком на твердую стену и, больно ушибившись, вернулся к действительности. Он не имел права выдавать свои чувства, даже если бы встретился со своим родным отцом! — Как он мог поддаться страху? Как посмел? Уже не говоря о том, что тут произошла ошибка, потому что та, с гор, не могла тогда спастись никаким чудом. Что с того, что они так похожи? Что с того, что даже фамилия указывает на ее принадлежность к той самой национальности? Чистое совпадение случайностей, а он нарисовал себе целую кучу ужасов! Нервы нужно держать в руках!
— Простите, — вежливо улыбнулся доктора заведующей, — я чуть не споткнулся. Как будто и нет ничего под ногами, а такое впечатление, словно там что-то…
— Просим чувствовать себя у нас совершенно свободно, — поклонилась заведующая. — Мы рады вас приветствовать, нам очень приятно…
Слова катились с одной стороны и с другой, отшлифованные многолетней практикой цивилизованного общения людей, уже и не слова, а просто валуны цивилизации, под которой похоронено все, что идет от живых чувств, от естественных движений, от самочинных действий. Один стоял перепуганный насмерть, но не подавал вида, хорохорился, надувался, корчил из себя культурную персону, которая заскочила в глухой закуток Европы, чтобы внести сюда хоть каплю света и отголоски великих интернациональных центров. А другая строила из себя приветливую хозяйку, а сама с изумлением, возмущением, с ненавистью допытывалась неведомо у кого: «Неужели это он? Неужели он осмелился сунуться к нам? Неужели он и до сих пор ходит по земле безнаказанно?»