Почему так несправедлива к нему судьба? Почему множество людей имеют хоть какое-то счастье, а он обречен блуждать всю жизнь, слоняться под чужими небесами, под чужими знаменами, под чужими окнами? Эх, почему, почему? Перед кем распустил нюни? Стоял, прислонившись к дереву, давал короткий отдых ногам, а больше — разбушевавшимся мыслям, а потом встряхнулся, как мокрый ястреб, лихим оком заглянул в долину, послал проклятие. Действовать, действовать! Он знал еще один выход на шоссе. У серых скал. Через каменные острия проберется он там, где даже ветер не прогонит сухого листка с явора, пересечет шоссе и очутится во влекущем безграничье, которое лежит по ту сторону дороги. За живым валом людских фигур, подкарауливающих его появление. Боже, какой широкий свет был там, по ту сторону шоссе! Пробиться, любой ценой пробиться туда еще сегодня.
Уже солнце клонилось за скалы, когда Ярема приблизился к острым копьям скал, вольготным чертороям, к ведьминым пристанищам, где не было места ничему живому.
…Внизу ждало его много здоровых парней. Студенты вместе с заводскими дружинниками выбрали для себя как раз эти забытые богом и людьми места — ну как нарушитель границы попробует прорваться именно здесь!
Он мог нагибаться теперь хоть перед каждой травинкой, поднимать хоть каждый листок, ощупывать каждый корешок, выступавший из земли, — ничто уже не прибавляло ему силы, даже не возвращало тех сил, что он истратил на целодневную беготню по горам.
Поплелся назад, опять на тот пологий спуск к далекому селу. (Может, все же вспомнил рождественскую ночь и теплые девичьи плечи под рукой? А как звали ту девушку?)
Сел под елью, чтобы не спускать глаз с кусочка шоссе, прислушивался к биению сердца в груди. Тьма шла на горы, выползала из долин, выпрямлялась в тишине, наползала на глаза; Яреме, и они медленно закрылись веками. Он дремал какую-то минуту, а может, и несколько минут и проснулся от острой мысли, что делает недозволенное. Испуганно встряхнулся, с удивлением отметил, что мозг снова работает удивительно четко и точно, рассылая по всему телу сигналы уже не предостережения, а тревоги. Рядом была опасность. Совсем близко. Ярема даже знал где: вон там, справа. Еще не поворачивал туда голову, не косил глазом, а уже чувствовал, что оттуда на него кто-то смотрит. Хорошо, что дремал, держа руки в карманах. Теперь мог стрелять немедля. Его учили стрелять легко, как дышать, и он умел это делать. Еще не шевелясь, изображая сонного, Ярема повел глазом вправо. Страх ударил ему в глаза черной молнией, пронзил все тело, обезволил на короткий миг руку, что держала в кармане автоматический пистолет. Только потому он не выстрелил, а потом уже было поздно.
Два живых существа смотрели друг на друга, глаз в глаз. Злой глаз человека и круглый, сверкающий глаз птицы, одинокого скворца, который отбился от своей семьи случайно, а может, и умышленно, чтобы поживиться у заблудшего человека крошкой или зернышком.
Злоба сменилась в человеческом глазу любопытством, угроза взорвалась вдруг радостью. Птица! Всего лишь скворец! Глупая птица, которая часто становится жертвой чрезмерного любопытства, вложенного в нее матушкой природой. Никакой не враг, не преследователь. Птица. Милое, теплое и чудесное существо, единственный его сообщник, заговорщик. Ага! Погоди. А сообщник ли? Заговорщик ли? Зловеще-черная птица с языком, как у бабы-сплетницы, с норовом вражеского разведчика. Он не может быть ему врагом, ничем не подтвердит, но ведь свидетель! Единственный живой свидетель, а ему они не нужны. Рука, державшая пистолет, выползла из кармана. Не думая, подчиняясь только инстинкту дикого, загнанного зверя, Ярема схватил палку, швырнул в скворца. Попал! Перебил крыло или просто оглушил. Скворец перевернулся на бок, закрыл черный кружочек глаза мягким, морщинистым веком. Ярема бросился к птичке, сграбастал ее в пригоршню, готов был рвать ее зубами, хотел задушить сразу, но от прикосновения к мягкому, сухо шелестящему перу, от тепла в руках опомнился.
Дул на скворца, пока тот не замигал бриллиантиками глаз, гладил ему перышки, бережно держал, чтобы по придавить сильными пальцами. Стоял какое-то время, мечтательно смотрел вниз, пока там не загорелись то в одном, то в другом месте огни.