хоть чем-нибудь заполнить пустоту времени в ожидании вестей с границы. Для деятельных, полных энергии людей такие часы нестерпимы. Все, что от тебя зависит, ты сделал, теперь должен только ждать результатов своей работы, своего умения, своих организаторских способностей. Так большие полководцы полжизни готовятся к решающей битве, собирают и вымуштровывают армию, вышколивают офицеров и генералов, детально разрабатывают диспозиции, высчитывают каждое продвижение врага и соответственный маневр своих полков, а потом наступает минута, когда армии ринулись на штурм и поле битвы лежит перед тобой задымленное, в красных вспышках выстрелов, в криках победителей и стонах раненых, и ты уже ничем не можешь помочь, ничего не способен изменить, тебе только и остается ждать. Ждать чего? Поражения или победы? Славы пли позора? Жизни или смерти?
Нелютов курил папиросу за папиросой, во рту было горько и противно, он сердито сплюнул. Капитан почему-то долго не возвращался со своими шахматами, не мог их найти, что ли? Потерявший терпение Нелютов, выглянул в комнату дежурного.
— Есть что-нибудь новое?
— Ничего нет, товарищ полковник.
— Ну и скверно! Где начальник?
— Сейчас позову, товарищ полковник.
— Не надо, сам придет.
Полковник, закрыв дверь, снова сел к столу.
— Всё-таки киевский майор молодец. Утешает: найдем, поймаем, далеко не убежит.
— Слышишь? — обратился он к капитану, который как раз вошел с шахматами в руках. — Говорю, майор наш молодец. Утешает нас обоих.
— Есть такие стишки, — выкинул бровь капитан. — Девочка плачет: шарик улетел. Ее утешают, а шарик летит…
— Девочка, значит? Старое и малое, хочешь сказать?
— Имею в виду прежде всего себя, товарищ полковник.
— Самокритичность, значит, заедает. Ну, давай, расставляй фигуры. Ты северный гамбит знаешь?
— Не знаю.
— Ну так я тебе покажу сейчас. Вот тебе пешка. Бери.
Капитан взял пешку.
— А вот еще одна. Бери и эту.
— Но зачем же, товарищ полковник?
— Бери, бери, раз дают! Так? А теперь я выйду белым слоном, а ты бери еще одну пешку.
— Вы проиграете, товарищ полковник.
— Еще неизвестно, кто проиграет. Никогда не говори гоп, пока… Взял? А теперь держись! Ага, ты еще и на центровую пешку нападаешь? Бери и эту. Люблю, когда берут. Чем больше берут, тем больше потом приходится отдавать. Неприятно, но приходится. Походил?…
У капитана уже была полная пригоршня полковничьих пешек, зато у Нелютова все фигуры левого фланга были открыты, он в несколько ходов сгруппировал на том фланге могучий ударный кулак, усилив его нацеленной на центр турой, а Шепот тем временем карабкался в своей совершенно закрытой позиции, которая не давала возможности ему вывести хотя бы одну-две фигуры. Справа прискакал впритык к королю капитана конь Нелютова, издалека били сюда два слона и белый ферзь, просто удивительно, что ситуация могла сложиться так трагически за несколько неуловимых передвижений фигур. Шепот удивленно пожимал плечами.
— Ничего не понимаю.
— Не я говорил? Хоть круть, хоть верть! Сдавайся!
Капитан сдаваться не хотел, сидел, думал, оттягивал неприятную минуту капитуляции.
Нелютов почему-то подумал, что он сам сейчас очутился приблизительно в таком положении, как шахматная фигура у капитана Шепота: количественное преимущество несомненно, сила, казалось бы, на их стороне, но такая всеобщая скованность, такой тупик, что ни тпру ни ну…
— Сдаюсь, — наконец вымолвил капитан.
— Ясно, — без видимого удовольствия принял это сообщение Нелютов. — Ну, наверное, я тоже проскочу на границу, а ты, капитан, ложись, поспи часок. И чтоб я не слыхал никаких отговорок. Это — приказ. Надоели вы мне со своим непослушанием!
Сыч кричал над лесничеством еженощно. Как только смеркалось, он прилетал на старую грушу у колодца и кричал всю ночь, жутко и отчаянно. Мария часто просыпалась среди ночи от глухого пугуканья за окном, ей было страшно, сызмалу ей говорили, что сыч вещует несчастье, она пугливо жалась к Ивану, будила его, шептала ему про свой страх, а муж прижимал ее крепче, успокоительно бормотал: «Спи, спи, ничего он нам не сделает…»
После того, как замучили Ивана бандеровцы, Мария выехала из лесничества навсегда, и теперь если и вспоминала счастливые дни, прожитые в далеком лесном затишке, рядом с любимым мужем, то всякий раз омрачалось это воспоминание теми мрачными пророчествами зловещей птицы, которую не могла забыть.
Никогда больше не слышала сычей. Как будто он был единственный на свете, чтобы напророчить ей горе, а потом исчез, не оставив ни единого потомка.