Он был страшен. Высокий, черный, взлохмаченный… Исполинские тени от него, от его фигуры носились по стенам с потолка и пола. В комнате не было места ничему, только, тени надвигались одна на другую, тасовались, как причудливые карты судьбы, угрожающие, зловещие, безжалостные.
— Будь ты проклят, — одними губами прошептала побледневшая Мария и поднялась напротив Яремы, такая же высокая и сильная, как и ее бывший брат, хотела заступить ему дорогу, но он оттолкнул ее рукой, в которой держал пистолет, и кинулся в коридорчик…
Налетели на него так внезапно, что он успел выстрелить лишь один раз. Его рука, державшая пистолет, хрустнула, сграбастанная железными пальцами Гогиашвили, сверкнули в сумерках глаза большими белками, еще мелькнул кто-то такого же роста, как он сам, одним рывком, на диво умело выхватил у него ребенка, о котором Ярема на мгновение забыл, парализованный болью в правой руке, сломанной глазастым дьяволом. Еще кто-то падал на пол, медленно перегибаясь назад, видно, сраженный Яреминой пулей, он бы согласен был поменяться с ним и падать самому, умереть, исчезнуть, только бы не стоять посреди свалки, недвижимым от боли, в отчаянной безвыходности…
А капитан Шепот лежал на высоком катафалке черного дерева, в самом центре некрополя среди аромата лавров и олеандр. Несколько белокаменных высоких мавзолеев образовывали замкнутый круг, от него отходили в радиальных направлениях прямые широкие улицы, что пролегали среди рядов каменных гробниц, тоже одинаковых, безликих в своей суровой монументальности, как и главные мавзолеи. С высоты Шепоту было далеко видно, он глядел в беспредельность, наблюдал, как в перспективе уменьшаются гробницы, как сливаются в сплошные белокаменные поля скорби и безнадежности. Безликость гробниц передавалась и мавзолеям. Они стояли, схожие меж собой, и от этого казалось, что этот самый мавзолей медленно движется по замкнутому кругу и образует начальное кольцо города мертвых — некрополя. Но, видно, кому-то очень нужно было как-то различать эти мавзолеи, и для этого на них были выписаны большими цифрами номера. Шепот лежал возле номера восьмидесятого. Какие-то люди, которых он не видел (он вообще не мог поднять голову и посмотреть и немало дивился тому, как мог знать все про некрополь и наблюдать его уменьшающуюся перспективу!), стояли внизу возле носилок, на которых лежал Шепот, и приглушенными голосами совещались о том, что восьмидесятый мавзолей нужно перенести в центр некрополя, потому что центр еще до сих пор не занят, а это не годится, центральная точка некрополя непременно должна увенчаться одним из мавзолеев. И будет очень хорошо, если туда поставить номер восьмидесятый, тогда это число сразу перейдет к числам бесконечным, исполненным скрытого смысла, оно положит начало новым системам счета, как священные числа китайцев, ассирийцев и пифагорийцев. Между ними завязался короткий спор, они так спокойно, с такой, равнодушной деловитостью, с такой понурой незаинтересованностью в судьбе Шепота обсуждали проблему, которая перед ними возникла, что Шепоту захотелось вмешаться в их разговор, его возмущало их равнодушие, он сердился, что на него они не обращают ни малейшего внимания. Хотелось подняться на локоть, крикнуть им: «Эй, вы там! Почему вы советуетесь без меня? Кто дал вам право считать меня мертвым? Я не хочу умирать! Не могу быть мертвым? У меня еще так много не сделанного на земле… Столько дел… Столько людей вокруг меня, которых не могу оставить… Моя Богдана… Я только нашел ее… Мой сын… Жизнь не может продолжаться без меня… Погодите!»
Он выкрикнул совсем другое: «Слушать мою…»
Рассказывали ему когда-то, как в сорок первом один начальник заставы, пораженный в сердце фашистской пулей, закрыл ладонью отверстие и спокойно сказал своим пограничникам: «Хлопцы, по местам!» И тогда умер.
Вот так умер и капитан Шепот, и последние его слова были:
«Слушать мою…»
Не успел добавить: «команду», но его поняли и так, и всегда будут слушать команду капитана Шепота, живого или мертвого, — и вот именно так входят люди в бессмертие и вечность.
Западная граница — Киев 1963 — 1965