«Мы повенчаемся завтра же», — сказала ему Галя, и ни единый мускул не дрогнул на ее бледном лице. Микола не знал, что и сказать.
«Венчаться? Но ведь я комсомолец», — наконец пробормотал он.
«А я, по-твоему, нет?» — равнодушно взглянула на него Галя.
На следующий день они повенчались. Церковь оккупанты открыли в бывшем школьном помещении, и венчание происходило как раз в том классе, где перед войной учился Микола. Поп стоял на месте учителя, а Ми-кола с Галей там, где когда-то была первая парта (за ней сидели Борис и Мишко — самые высокие в классе хлопцы, их нарочно товарищи выпихнули вперед, чтобы за их спинами можно было вытворять кто что захочет), позади горячо дышали им в спины селяне, было много молодежи, всем было любопытно и завидно смотреть на молодого Шепота, который-таки сумел причаровать Галю Правду («Везет же тем Шепотам!»); поп подсовывал Миколе в нос грязное, потемневшее от времени Евангелие, чтобы тот поцеловал священную книгу, Микола воротил нос, был весь мокрый от неловкости, щеки его пылали, сердце бухало в груди, как невидимый барабан во тьме, а Галя стояла рядом тихая, бледная, спокойная, будто неживая.
После венчания у Шепотов устроили показательную «свадьбу». Пили самогон, кричали «Горько!», Микола попробовал раз поцеловать Галю в щеку, но она так поглядела на него, что больше он не решался.
Когда стемнело, она сказала, что пойдет домой. Микола вышел с нею к калитке, хотел довести ее хоть до хаты, она отстранила его небрежным взмахом руки. «Не надо, я дойду сама». Он раскрыл рот, хотел что-то сказать, но не сказал ничего. Собственно, что он мог сказать?
Так и дожили до освобождения. О ней говорили: «Бессовестная! Не могла мужа дождаться!» О Миколе: «Вот так женился! Остался при пиковом интересе».
Думал, придет хоть проводить, когда забирали его в армию, — не пришла. Микола сам набрался смелости, пошел к Правдам. Галя молча проводила его за дверь. Стала у ворот. Дальше идти не хотела. Микола помялся немного.
— Прощай, — сказал нерешительно.
— Прощай.
— Спасибо тебе.
— И тебе спасибо.
Протянул руку. Она подала свою так, будто отталкивала парня. Ненавидел ее в ту минуту. Ударил бы, пожалуй. Крутнулся, горбясь пошел к воротам. Был уже солдатом. Поклялся, что выбросит ее из сердца навсегда. И пытался выбросить. Тяжелая солдатская жизнь содействовала этому. Жестокая усталость, короткие пугливые сны на границе, где бесчинствовали бандиты. Мысли об отце. Для Гали не оставалось ни места, ни времени, ни сил. Так казалось. А вот увидел ее и понял, что лгал сам себе, не мог забыть ее, хрупкую, с непередаваемо мягкими глазами, сонно ищущую опоры. Ищет, жаждет — и отталкивает, отстраняет!
Галя шла в гору по шляху, медлительная, равнодушная, шла, казалось, без всякой цели, сама не зная куда, просто вроде бы прогуливалась. Но чемоданчик в руке свидетельствовал о другом. Куда-то собралась и, видимо, надолго. И одна. Любопытно: вернется с войны Дусик? Получала ли от него вести, письма?
Он не заметил, во что она одета. Видел ее лицо, тонкую белую шею, угадывал большие кроткие глаза, равнодушно приоткрытые губы. Хоть и знал, что это напрасно, но опять поправил зеленую фуражку, провел пальцем под ремнем, проверяя, как подпоясана шинель, выпятил грудь, ударил сапогами в дорогу, как перед генералом на смотре.
Бравый солдат с глазами острыми до того, что на них можно было наколоться, как на штык, шел от старого дерева навстречу Гале. Она побледнела еще больше, испуганно остановилась, глаза как будто еще увеличились, и Микола шел прямо на эти глаза, они темнели посредине черными кружочками зрачков, круглых, как мишени на учебном стрельбище, он бил в черные мишени и сам бледнел, как Галя,
Она узнала его только тогда, когда он остановился напротив нее. Испуг сошел с нее, прежнее безразличие завладело всем ее телом, ее лицом, глазами. Видно, ждала не его, показался он ей кем-то другим (Дусиком! Дусиком! Дусиком!).
— Ты? — сказала не то спрашивая, не то осуждая. Мол, зачем попал на глаза.
— Я, — голос у него дрожал, — Здравствуй, Галя.