Шел пустынной, притихшей в снеговой скованности степью, повторял, словно пел: «К дяде Ивану, к дяде Ивану!» А когда был уже на середине пути, его настигли волки.
Зима была долгая и голодная. Оцепенело молчала заметенная снегами степь, люди не казали носа из сел, еще засветло запирались на длинную зимнюю ночь в хатах, а за хатами не оставалось ничего живого хотя бы на один волчий зубок. Волчата копошились в провонявшем еще с лета логове, зевали, аж за ушами трещало, волчица в отчаянии лизала их, жалея прежде всего себя неразумную, что поддалась Косматому и забрела с ним в эту степь. Косматый вынюхивал воздух, высоко вскидывал голову, хотя хорошо знал, что ничего не вынюхать. К вечеру они выбирались из логова, трусили вокруг топи, продирались сквозь густой кустарник. Косматый попробовал было приохотить волчат к боярышнику и шиповнику, но ягоды не давали насыщения, от них только урчало в волчьих чревах и потом еще больше хотелось жрать. Пробовали сунуться к селениям, но всегда встречали там каких-то странных людей с громыхающим огнем в руках, и это отпугивало молодых волчат, да и Косматый не очень стремился к человеческому жилью, так как уверился, что там не осталось даже самого паршивенького песика, не говоря уже об ягнятах или поросятах. Все живое исчезло. А между тем предания, которые передавались от одного волчьего рода к другому, свидетельствовали о том, что, как только в степях и полях проходит много людей с громыхающими огнями в руках, для волков настает золотая пора сытости и раздолья. Прошлый год они с волчицей умышленно убежали подальше от всех своих родичей, чтобы завладеть широкими степными просторами. И вот теперь такая страшная пустыня вокруг. Все живое уничтожено, даже собаки погибли, и Косматый уже стал забывать вкус собачатины. Каждую ночь, теряя остатки сил, рыскал он со своей стаей по степи — и почти всегда тщетно.
Доведенный до отчаяния, Косматый несколько раз выводил стаю из логова днем. Выследил лисицу, бежавшую на охоту (хотя курятины тоже давно не было в селах), пустил волчат по ее следу — они сожрали лисицу до последней шерстинки, потом бросились по следу дальше и добежали до стога прошлогодней соломы. Косматый с волчицей уже стояли там. Глуповатые волчата поначалу не сообразили, что можно найти в этой соломе. Но вот перед ними пробежало что-то серое и маленькое. Один из волчат щелкнул зубами, гибко прыгнул в солому, разочарованно чавкнул пастью. Мышь была слишком мала. Но все же это было уже нечто — и волчата принялись за охоту на мышей. Волчица тоже присоединилась к ним, только Косматый, как ни сводило ему живот, героически держался в стороне, чтобы не опозорить волчий род окончательно…
Почему-то сейчас волчице с особенной остротой припомнился позор с мышиной охотой, и она опять укусила Косматого за раненую ногу, возмущаясь, почему он до сих пор не нападает на человека.
Человек шел совсем близко впереди них. Убежать он уже не мог. Защититься — тоже, ибо если бы хотел это сделать, то уже давно сделал бы. Каждое движение человека было прослежено. Это была жертва, их жертва, жертва ее и ее детей. Волчица почувствовала, как она еще молода и сильна, в ней взыграла кровь, она снова любила Косматого. На мгновение она закрыла глаза от наплыва волчьих чувств, просто мигнула, но для человека и этого оказалось достаточно, так как именно за этот неуловимый отрезок времени он успел опустить руку в карман, и когда волчица опять, не мигая, уставилась своими высвеченными зеленоватой прозрачностью буркалами в черную фигуру, фигура резко повернулась к волкам, взмахнула рукой, и от той руки блеснул огонь, посыпался прямо на стаю целый рой колючих, угрожающих искр.
Косматый не испугался, но все же от неожиданности и удивления остановился, и волчица, которая не ждала этого, ткнулась мордой в невылизанный от колючек и репьев всклокоченный его бок. Она зло щелкнула зубами.
До сих пор Микола знал о волках только из рассказов. Поговаривали, что в прошлом году здесь, в степи, волки загрызли женщину. Остались от нее лохмотья одежды и валенки с ногами. Волки наелись, им было лень извлекать из валенок еще и ноги. «Брехня! — говорил Миколин отец, который никогда ни во что не верил. — Брехня! Как же так: живого человека да съели волки? Не может быть такого!»
И Микола теперь тоже думал по-отцовски: «Брехня! Да я!..» А дорога ехала из-под ног, и валенки были неудержимо скользкие, как санные полозья, и что-то сжимало горло и не давало как следует дышать. Хотя бы имел что-нибудь в руках — палку или какой-нибудь камень! Вспомнил, будто волки боятся огня и можно отбиться от целой стаи, бросая волкам между глаз зажженные спички. Но где же эти спички! Они исчезли, как только началась война. Самые простые вещи: соль, спички. И еще: человеческая жизнь. Война, соль, спички и — человеческая жизнь. «И сказал тогда…» Вот ерунда! Микола сунул руку в карман. У него же была «катюша»! Угловатый кремень, кресало из рессорной стали, сплетенный из пакли трут. Выхватил из кармана орудие огня, прижал пальцем трут к кремню, махнул кресалом-р-раз! Произошло чудо: будто бы из самого рукава вылетел пучок больших ярких искр, заслепив Миколе глаза, колюче рассверкался на всю степь.