Ярема презирал тех, кто взялся за оружие не из идейных убеждений, а из звериного ощущения безвыходности. Себя считал бойцом идейным, поэтому заботился о чистоте своей сотни, принимал в нее только украинцев. Кроме прочего — достаточно он уже слонялся между чужаками, чтобы еще и теперь иметь с ними дело!
Может, именно поэтому пал на него выбор. Ибо когда в горы прибыл уполномоченный националистического центра из Мюнхена, то из всех сотников пожелал видеть только священника Прорву.
Встреча должна была состояться в монастыре сестер-бенедиктинок утром, но Ярема прибыл туда накануне к вечеру, чтобы застраховаться от возможных препятствий в дороге. Сотню он оставил в лесу, а сам в сопровождении своего связного Певного подался через долину, по которой. проходило шоссе. Кони легко перенесли их на другую сторону шоссе и медленно взбирались вдоль веселого ручья с чистой водой в гору.
Небольшой белый монастырь стоял на возвышенности, напоминавшей две сложенные ладони, открытые южному солнцу. Снизу и сверху подходил к монастырю мохнатый зеленый лес, чуть в стороне тянулись по пологим склонам монастырские угодья: виноградники, огороды, поля хлебов. Видно, сестры-бенедиктинки не знали горя в этом укромном, тихом, покойном уголке. Выращивали злаки и ягоды, молились богу, равнодушно прислушивались к суете и переполоху, царившим в окружающем мире. Может, впервые за последние пять лет пожалел Ярема, что сменил упроченную беззаботную жизнь слуги господнего на опасное скитальчество по свету. Ведь он мог пристроиться в такой вот тихой обители исповедальником, жил бы себе спокойно и тихо и долго бы жил… А так…
Но кто же мог предвидеть, что идеальная военная машина Гитлера будет разгромлена и уничтожена!
Они подъехали к монастырским воротам, слезли с коней, вестовой постучал в толстые доски. Никакого ответа. Тогда подошел и Ярема. Загромыхали вдвоем. Прислушались — никакого отклика за воротами.
— Обойди вокруг стены, может, где-то есть калитка, — велел Ярема. Вестовой, потихоньку бранясь, побрел вдоль ограды, раздвигая кусты колючего шиповника и боярышника.
Ходил долго, вернулся запыхавшийся, потный, красный от жары и от злости.
— Нашел еще один вход, но тоже заколоченный наглухо. Может, их там и в живых нет?
— Перепугались, — процедил Ярема.
— Может, стрельнуть? Допугать уже их до конца?
— Не надо… Хотя — попробуй.
Вестовой снял с плеча немецкий автомат, сыпанул очередью прямо в верх ворот. Долго ждали, не откликнется ли кто-нибудь. Тишина. Вечная тишина, как на том свете. Спокойно белел монастырь, неподвижно стояли высокие темно-зеленые деревья. Солнце уже садилось за горами, и вокруг все погружалось в тишину и покой, сонливость выползала даже из малейших складочек земли, в монастыре ударил колокол. Еще и еще. Неторопливо звонил колокол, созывая монахинь к монастырской часовне на вечернюю молитву.
— Не откроют, — сказал Ярема и сплюнул себе под ноги. — Знаю я этих монашек. Испуганные квочки! Надо искать где-то ночлег.
— Подадимся к своим? — спросил вестовой.
— Далеко. А завтра рано поутру уже здесь надо быть.
— Да они и завтра не откроют.
— Откроют. Есть договоренность.
Не спеша пошли от ворот, ведя за собой коней. Выбирали полянки, чтобы была трава для лошадей и место для отдыха. В конце одной из прогалинок Певный что-то заприметил, рванулся туда.
— Погреб, пан сотник! — закричал обрадовано.
Ярема подошел ближе. В самом деле какой-то бункер. Густые заросли прикрывали черное отверстие входа. Ступеньки из когда-то красного, а теперь загрязненного и заплесневелого кирпича вели вниз, в темную неизвестность. Вестовой взглянул на своего сотника: «Велите разведать?» «Узнай».
Тот привязал коня к кусту, сорвал с плеча автомат, настороженно прислушиваясь, поставил ногу на первую ступеньку, на вторую, медленно спускался в глубину…
Ярема спокойно жевал травинку. Не без удивления отметил, что поступок перепуганных монашек не вывел его из себя. Спокойно думал о ночлеге, еще спокойнее — о завтрашней встрече с эмиссаром. Хорошо им сидеть в далеких городах и вырисовывать проекты на бумаге. Попробовали бы сами послоняться по чащам, пожить по-волчьи, не зная ни отдыха, ни покоя. Жизнь несправедлива. Одним дает все, другим — почти ничего, а если и дает, то одни мытарства и страдания.