На усадьбу родителей Гизелы пожаловал пожилой лейтенант. Гордо задирая голову в круглой каске, свысока усмехался узкогубым ртом, но у него были красивые серые глаза под широкими, по-мужски широкими бровями, и он немного понравился Гизеле, особенно же, когда, знакомясь, многозначительно придержал ее узкую ладонь в своей сильной руке и заглянул в глаза своими серыми, как сталь на солдатских штыках, глазами. Но когда заметила, что Ирмину руку он держал еще дольше, а потом, когда лейтенант снял каску и шерстяную шапочку и оказался до неприличия лысым, она брезгливо скривилась. Тоже завоеватель!
Лейтенант что-то бормотал, подарил старикам и Гизеле жевательную резинку, Ирме плитку шоколада в простой бумажной обертке. Обрадованные и встревоженные хозяева пригласили его к столу, поставили вино и ликер. Он выпил вина и ликеру, налил всем, предложил выпить, после чего поглядел на стариков так, что они сразу поняли всю неуместность своего присутствия и быстренько выскользнули из комнаты. На Гизелу лейтенант попытался было тоже поглядеть недобрым оком, но она выдержала взгляд, придвинулась к офицеру ближе (хоть и был ей противен), льстиво улыбнулась, как и приличествовало побежденной, оставленной всеми защитниками одинокой женщине, подвинула свой бокал к бокалу лейтенанта, чтобы выпить вместе, но он отвернулся от нее и придвинулся к Ирме. Такой хам! А та девчонка ничего не понимала, глупая. Лейтенант подливал и подливал вино в бокалы, Ирма пить отказывалась и пила только тогда, когда ее просила Гизела. Американец понял наконец, что Гизела может стать его союзником, и уже не отворачивался от старшей сестры, лил обеим поровну, хотел споить обеих, чтобы потом взять ту, на которую нацелился, как только очутился в этом доме. Гизела пила без упрашиваний, моргала Ирме, чтобы та тоже пила, — она хорошо знала, что сколько бы женщина ни выпила — стоит ее один раз хорошенько тряхнуть, как весь хмель мигом вылетит из ее головы.
Старики, видимо, уже уснули, а лейтенант все еще накачивал сестер вином. Гизела, хоть и шумело в голове, не теряла рассудка, хихикала как раз в меру, присоседиться к лейтенанту уже не пыталась, ибо как мужчина он ей не импонировал даже после выпитого. Зато Ирма, может впервые в жизни, опьянела. У нее блестели глаза, она беспричинно смеялась, движения ее как-то расклеились, будто она перестала владеть своим телом. Чужеземный за-летчик решил, что время штурма пришло. Повернулся к Гизеле, наставил на нее лысую голову, бросил исподлобья взгляд, безмолвно приказывающий: убирайся отсюда, ты лишняя. Не было управы на такое хамство. Гизела оскорбленно поднялась и, чувствуя, как сразу становится некрасивой и малопривлекательной, вышла из комнаты, не оглядываясь ни на сестру, ни на лейтенанта.
А тот, видимо, сразу перешел к решительным действиям и, наверное, перебрал лишку, довел Ирму до того толчка, от которого у женщины мгновенно вылетает из головы весь хмель: что-то грохнуло в комнате, раздался крик Ирмы, а потом закричал лейтенант, и опять был стук и грохот, но когда Ирма закричала уже вторично и в голосе ее прозвучал ужас, Гизела не выдержала и побежала назад в комнату.
Лейтенант стоял у двери, загораживая выход, и лихорадочно выдергивал из белой брезентовой кобуры тяжелый пистолет. В другом конце комнаты, прячась за столом, закрываясь от страха руками, стояла и кричала Ирма.
Гизела мигом оценила ситуацию. Слова тут не решали, никакие уговоры не помогли бы. Ее тело налилось женской привлекательностью, она знала, что ее красота и неотразимость вернулись к ней, виляя бедрами, подошла к разъяренному лейтенанту, поцеловала в шершавую щеку горячими, жадными губами, прижалась к нему всем телом, сказала:
— Спрячь свою железку, дурачок, ну же…
И искала своими губами его узкогубый рот, впилась в него, как пиявка. Лейтенант швырнул пистолет в кобуру, схватил в охапку неожиданный дар судьбы, выпученными глазами оглядел комнату — куда идти. Потащил Гизелу к двери, ведущей в спальню. Ирма метнулась в другую дверь, выскочила во двор, всхлипывая от обиды и страха.
А тот уже нес Гизелу к родительской спальне, где стояли рядом две старинные немецкие черного дерева кровати. Гизела делала слабые попытки высвободиться, шептала что-то о родителях, о семейной святыне, лейтенант зацепился ногой за пузатый комод для белья и выругался грязным солдатским ругательством. Какие там семейные святыни, когда вокруг идет война! И Гизела, забыв о своем недавнем отвращении к лысому лейтенанту, в душе согласилась с ним: действительно, разве сейчас до семейных святынь! Наконец-то рядом с нею мужчина, настоящий мужчина, пусть на короткое время, но был ее, пусть на родительском ложе, но добрый бог простит ей грех, ибо она спасает родную сестру, спасает свой род от позора, а себя — от одиночества.