Бандеровский капеллан так и не встал с саней в течение позорного «часа сексуальной гигиены». Немец, хотя и был автором всего затеянного, тоже остался возле саней, только слез с них, топтался на снегу, спокойно курил, прислушивался к женским воплям и пьяному хохоту бандеровцев. Прибежал куренной в сопровождении сотника Злывы, Гриня, Игнаца, крикнул Яреме:
— Что, пан отче, разве не разбирает охота удовлетворить мужское естество свое? А ты, пан доктор? Час сексуальной гигиены? Гут!
Немец молча покуривал, посмеиваясь в темноте над утехами пьяных варваров, а Ярема тяжело лежал в санях, спина захолодела на ветру, но повернуться он не хотел, словно спина могла отгородить его от того, что творилось в беззащитном селе. Терпение, терпение. Его учили терпеть долгие, бесконечно долгие годы. Сызмалу. Тогда, когда дети всего мира играют, шалят, бегают, смеются, он уже не имел на это права. Его приучали терпеть. А в том возрасте, когда юноши всего мира становятся на колени перед любимыми, он выстаивал на коленях в молитвах к господу богу, ко всем святым и блаженным Товарищества Иисусова, то есть ордена иезуитов. А сколько их? Орден имеет двадцать четыре святых и сто сорок одного блаженного. Мозоли на коленях и черным-черно в глазах от поклонов. Кроме умения терпеть, умение молчать. Сорок дней молчания. Да будет предан анафеме каждый, кто не захочет покориться указаниям и писаниям святой церкви… Отрывки воспоминаний, разорванные мысли — и крик, вопли, стоны, проклятия обесчещиваемого села. Может, он должен был встать и понести сему селу мир и милосердие? Ведь он назывался слугой божьим даже среди этой одичавшей орды. Дудки! Когда пробирался, тысячи раз рискуя жизнью, через границу, а потом, чуть не убитый дурнями-дозорными, к куреню Грома, в своей первой (и единственной, собственно) проповеди, обращенной к воякам, сказал: «Мы не можем жить на одной земле с безбожниками большевиками. Война, кровь и огонь! Неутомимо боритесь, не знайте пощады, пока не победит наше дело, наш порядок и религия. Кто сам не хочет пойти на крест, должен послать на крест врага своего. Сто и тысячу раз благословенны и славны ваши подвиги!»
Считать ли подвигом и то, что творится за его спиной? В зависимости от того, как на это посмотреть. Да еще если Гром найдет председателя Совета и других активистов и велит повесить или просто расстрелять, тогда все станет на место, бесчестье забудется, а убийство не идет в счет, так как произошло в борьбе.
Сани медленно двигались вдоль сельской улицы. Бандеровец-ездовой прибегал на минутку, вез пана капеллана с сотню метров и опять куда-то исчезал. Кемпер шел за санями, не садился в них, переминался с ноги на ногу, чтобы согреться, не заговорил с Яремой ни разу. А тот тоже молчал, не шевелился. Терпел? Может, и терпел. Кому какое дело! Был из этих мест родом, неподалеку отсюда усадьба его сестры Марии. Кто может понять все, что творится в его душе? Не немец, и не куренной, и, конечно же, не примитивные души их воинства.
Добрались до другого конца села. Кто-то обнаружил беглянок, бросившихся к Яворову ручью, поднялась стрельба, добровольцы бросились конно и пеше вдогонку за девушками, еще полчаса — и уже сделано все, что можно сделать. Но… Одну беглянку догнать не удалось. Никто не полез через ручей на ту сторону, а пули не достали неистовую. Пронесся слух, что бежавшая была учительницей. Стали искать, где она квартировала. Куренной велел Гриню повесить для порядка старого Юру, а его старушку Игнац пристрелил уже по собственной инициативе, «чтоб не мучилась», как объяснил он, вздыхая. Кто-то, чтобы утихомирить пана куренного, предложил пустить красного петуха на бунтарское село, но тот не позволил, чтобы не выказать свое местопребывание. Зато закричал: «Теперь — в погоню за той!»
Бандеровский капеллан знал, что по ту сторону ручья единственное жилище — дом его сестры. Не хотел идти туда.
Не хотел, чтобы и эти шли. Судьба беглянки его не волновала, но сестра, Мария… Единственная живая душа на свете, которая его любила… Вспомнил, как тогда, давно, когда впервые отправлялся в чужие земли, рубила она мерзлую землю во дворе… Не землю — любовь свою хотела дать ему в дорогу… Выбросил тогда землю. Не любил сантиментов, слез, охов. А еще не любил того белоруса. Голубые глаза, а сам… Сказал Грому: «Далеко объезжать до моста. Знаю эти места. Возле моста может быть охрана».
— Сметем!
И покатились, зашугали по сугробам, погнали замученных коней…
В лесничество капеллан все же не поехал. Не было сил смотреть на то, что там будет. Сказал только: «Там женщина и ребенок — чтобы никто и пальцем! Мужчину, если что, можно брать. Не наш. А ту ищите в каморке». Рассказал, как найти укрытие.