Она плавала в сером хаосе мимо бегущих волн непрочного соединения сознания с телесной оболочкой, урывками долетали до нее отголоски извне, глаза воспринимали окружающий мир в лихорадочной разорванности, мир дробился на куски, не связанные в целое, бессмысленные, враждебные. А потом как будто ее встряхнуло изнутри со страшной силой. И встряску эту вызвали не мрачные приготовления вокруг, а неожиданный звук, тонкий, нежный и удивительно чистый. Один из бандитов, шалея от самогона, выскочил из землянки с сопелкой в руках и теперь пританцовывал на снегу, пучил глаза, надувал раскрасневшиеся щеки, наигрывал на сопелке что-то веселое и беззаботное. София вдруг вернулась на холодную и жесткую землю, ощутила, как зябко ее ногам, съежилась вся от порывов ледяного ветра, задрожала сначала часто-часто, сама себя уговаривала, что ей холодно, нестерпимо холодно, хотя и понимала уже, что это не обычный холод, не снег и не мороз, и не то, что она раздета. Уже не дрожала. Содрогалась вся так, словно очутилась в эпицентре большого землетрясения и земные судороги передались ей, могучие, стихийные, неугомонные. Еще было впечатление, будто каждая клетка ее тела получила свое собственное сердце, и эти сердца — большие и маленькие — стучали вразлад, охваченные ужасающей аритмией, жаждали расшатать и разбить свое вместилище, слепо рвались на волю, не ведая того, что воля для каждого из них означает смерть для него и для всех остальных.
А София не хотела смерти. Поняла это лишь теперь. Прошлую ночь и день делала все, чтобы избежать смерти. И когда во главе девчат убегала из застигнутого врасплох бандеровцами села, и когда карабкалась по глиняному обрыву, расстреливаемая из автоматов, и когда просила убежища у кроткого белоруса и его темноокой, как и она сама, Жены, и когда не оказывала ни малейшего сопротивления бандитам, даже тому, который срывал с нее одежду, — подсознательно старалась избежать смерти, отогнать ее решительностью или отклонить покорностью. Еще и сейчас не верила, что человека, невинного человека, могут убить такие же люди, как и он сам. Видела убитых во время войны, знала, что погибли отец и мать и миллионы, но никогда не видела, как убивали, не присутствовала ни разу при этом жесточайшем из всего, что творится на земле, акте и потому не хотела верить, что кто-то имеет право убить кого-то только на том основании, что он имеет оружие, а тот, другой, его не имеет.
Хотела бы умереть от болезни, дожить до преклонных лет, когда исчерпывается вся заложенная в организм энергия, и угаснуть постепенно, как огонь, который не имеет больше поживы и не может ждать ее ниоткуда. Хотела бы погибнуть в мгновенной катастрофе, когда все происходит со скоростью, превышающей скорость мысли и острейших рефлексов. С радостью умерла бы ночью, во сне, когда грезятся сказочные страны, которых никогда не-видела, или же угнетают кошмары, от которых нет спасения, кроме как проснуться или умереть.
Но не хотела быть убитой, не хотела, не хотела! И содрогалась всем телом, страшно содрогалась, пыталась закусить губу, чтобы не стучать зубами, хотя было уже все равно, потому что казалось ей, что тревога бьется в ней с грохотом, слышным вокруг всем. Ее душа, такая буйно-непокорная доныне, стала маленькой, в груди заскулил страх. О, если бы стать тем тонким жалейкиным плачем и выпорхнуть отсюда, вылететь бесследно, неуловимо!
С глаз спала пелена, она видела теперь все, мир предстал перед взором во всей своей безжалостной наготе, предметы и вещи приобрели странно жестокую твердость, на них больно было смотреть, но глаза упорно смотрели, и уже не было сил повелеть глазам закрыться, не могла отвести их, они были прикованы к тому, что происходило на тесной полянке посреди древних елей. Ибо то, что происходило, происходило с нею.
Старенькая парта стояла на снегу, до странного ненужная здесь. К парте, взяв топор, протянутый ему высоким капелланом, которого можно было назвать по-мужски красивым, если бы встретился в лучшем месте, вперевалку подходил рыхлый верзила с мордой, как заплесневелое молоко. Два бандита подбежали к белорусу, рванули его от Софии. Удивляясь, она отметила, что у нее свободные руки. Не заметила, как тот, что срывал с нее одежду, развязал их. В отчаянии уцепилась в белоруса. Движение было скорее инстинктивное, чем осмысленное. Не хотела остаться одна, думала, что задержит его возле себя. Задержать-спасти! И не только его, но и себя!