К немцу присоединилось еще несколько бандеровцев. Палили из пистолетов, из автоматов, из карабинов. Никто не догадался погнаться за беглянкой. Здоровые, откормленные, неуставшие, могли бы в три маха доскочить до нее. Но, уверенные, что она никуда от их пуль не убежит, спокойно расстреливали белую фигуру, переговаривались мерзкими словцами, сплевывая на снег вместе с клейкой слюной грязную ругань.
На поляне был еще день, а в чаще елей уже заходили сумерки, тонкая девичья фигура уже маячила там не очень отчетливо, плато спадало вниз и нужно было хорошо чувствовать дистанцию для меткой стрельбы, а они палили, не заботясь ни о чем, надеялись, что, чем больше пуль полетит вдогонку бежавшей, тем больше вероятность попадания. А пули пролетали высоко над беглянкой или же резали деревья и снег позади нее, между тем как девушка бежала все дальше и дальше, добралась уже до края плато, не останавливаясь, пролетела мимо последних кустиков можжевельника, скользнула вниз. Только тогда бандиты сообразили, что надо было гнаться за учительницей, кучей побежали к краю плато, остановились от ледяного дуновения внизу, еще увидели внизу, среди заснеженных камней и отдельных кустиков можжевельника и мелколесья маленький белый комочек, который неудержимо катился дальше и дальше вниз, немного постреляли вслед и, уверенные, что уже катится в мертвую пропасть труп, вернулись к землянкам.
А она была жива, она бежала в холодную мглу гор, бежала среди белой смерти замерзания, и весь свет для Софии стал сизо-белым, только в глазах вытанцовывали красные всполохи нечеловеческого изнеможения.
10
За крайним столиком сидел линялый невзрачный человечек в плохого покроя костюме мышиного цвета. Гизела оглянулась. Ошиблась? Перепутала столики? Линялый небрежно встал, был весь развинченный, будто все кости перебиты, сказал с явно выраженным английским акцентом:
— Вы Гизела… Я вас жду.
Не спрашивал, кто она, — знал. Откуда? И что ему от нее нужно? Гизела испуганно отшатнулась. Не принадлежала к тем женщинам, которые мигом удирают при первой опасности, но и рисковать без нужды не любила. Развинченный человечек стал возле нее, повторил:
— Вы — Гизела. Я вас жду. Прошу.
Не поклонился — лишь имитировал поклон. Показал рукой на стул.
— Произошла какая-то ошибка, — тряхнула головой Гизела. Чуть не сказала «трагическая ошибка», но, вовремя сдержалась.
— Ошибки нет, — упорно стоял на своем незнакомец. — Прошу садиться, на нас смотрят.
«Какой нахальный тип», — подумала Гизела, садясь на кончик стула, чтобы подчеркнуть свое нежелание долго здесь задерживаться и вести переговоры с неизвестным нахалом, который не умеет прилично склеить двух немецких слов. Верно, опять американец."Ей везло на американцев, начиная с того лысого лейтенанта, из-за которого погибла Ирма (с течением времени все больше убеждалась Гизела, что Ирму убили не эсэсовцы, а именно лысый американский лейтенант, ибо фактически он направил руку эсэсовцев на Ирму). Не вела статистики своим знакомствам и встречам, но невольно помнила всех, потому что можно забыть мужа, с которым жила несколько однообразных лет, но того, с кем провела одну лишь ночь, всегда помнишь явственно и четко. Неужели теперь, вместо обещанного брюнета из газетного объявления и присланного фото, должна была добавить к своей коллекции этого невзрачного человечка?
— Я писал вам, — развеивая последние ее сомнения, сказал незнакомец.
— Вы — американец? — не слушая, спросила Гизела.
— Если вам это нравится, то считайте меня американцем.
— А в действительности? Дайте мне сигарету.
Он подвинул ей пачку «Кемела». Желтый двугорбый верблюд, нарисованный на глянцевой бумаге. Мерзкое животное, точно символ терпения. Немецкие женщины должны были теперь искупать вину своих неудачников-вояк, должны были на своих спинах нести тяжесть терпения; нести клеймо терпения, как верблюд несет свои горбы. Гизела не взяла сигарету.
— Пожалуйста, — сказал американец, — берите, это отличные сигареты.
— Расхотелось, — сказала она, блуждая глазами по залу, беспокоясь, не увидит ли ее кто-либо из знакомых со столь нежеланным собеседником.