1
Росли там покореженные дубки, и сквозь них проглядывала мокрая рыжеватая земля, тощая и никчемная, — только такую землю могла оставить по себе проклятая война. Посреди дубков-уродцев тянулась в заветренное небо приземистая казарма из красного кирпича. С трех сторон, образуя неуклюжий четырехугольник казенных строений, примыкали к казарме здания учебных корпусов, оружейных складов, солдатского клуба, столовой, прачечной, бани. Четырехугольник плаца для строевых упражнений, гимнастический городок с непременным комплексом искусственных преград, аккуратные дорожки с зачерствевшим серым асфальтом, умело расставленные фанерные щиты с призывами и успокаивающим афоризмом «Тяжело в учении — легко в бою» — все было тут продумано до малейших подробностей, кроме одного: места застройки.
Железнодорожная станция была внизу, в долине, возле станции жались домики рабочего поселка, там было словно бы теплее, уютнее, там веяло людским духом. А тут, на этой круглой горе, искупанной в обжигающих злых ветрах, не хотелось оставаться и часа, так влекла своей обжитостью долина, дразнила обещанным теплом и покоем. В долине лежал жирный чернозем, из которого буйно и весело вырастали травы и кусты, раскидистые высокие деревья, сочные цветы. На ветряной горе даже не разобрать, чего больше: рыжей глины или острых серых камней, смешанных с глиной, и в рост ничто не шло, росло лишь кое-что и черт знает что, что-то колючее и косматое, что-то искривленное и непрочное; вот только дубки упорно держались кремнисто-глиняной почвы, пытались перебороть злые ветры, выгибались во все стороны, пробуя обмануть холодные ветряные течения, — да так и не могли ничего поделать, оставались навсегда изувеченными, карликовыми, несчастными.
Кто и когда выдумал вынести военный городок на эту возвышенность, подальше от людей, в самую развихренность колючих ветров? Зачем вырублены сотни несчастных дубков, что с таким трудом укоренялись на неприветливой горе?
…Новобранцы высыпали из вагона, где так по-домашнему дымила чугунная печка; вздрагивая от холодного осеннего ветра, кое-как построились, старший дал команду, и они, с сожалением поглядывая на уютный поселок, стали взбираться на круглую гору, где алела казарма. Микола Шепот шел в середине строя. Там было немного теплее, так как всю силу ветра принимал на свою грудь правый фланг, доставалось порывов ветра и левому флангу, а середине повезло, она попадала в своеобразное теплое завихрение и тем защищалась и от прямых ударов непогоды, и от ветряных шквалов.
Миколе Шепоту всегда везло. О нем и дома говорили: «Везет тому Шепотенку».
Однажды, когда он был еще совсем малышом, купались они в Матвеевской колдобине, брызгались, ныряли, шумели. Кое-кто, чтобы от длительного купания окончательно не замерзнуть, уже выскочил на берег и, подпрыгивая на одной ноге, целился другой в штанину узких брючонок. Кое-кто катался на сыпучем горячем песке, трое побежали к броду, вымазались черной грязью и теперь носились по берегу, изображая дикарей. И вот именно тогда прибилась к яме компания изрядно подвыпивших охотников, которые слонялись по плавням в тщетных поисках хоть какой-нибудь дичи (уток распугали в первый же день начала летней охоты на пернатую дичь). Один из охотников, лысый, приземистый толстяк, вытирая смятым в руке картузом разгоревшееся от солнца и от ядовитых водочных испарений лицо, глянул на Миколу, стоявшего по пояс в воде, выставляя свой тощий животик, хрипло крикнул:
— А ну, в пуп попаду?
И рванул с плеча двустволку, прижал приклад к мясистой щеке.
— Что вы, дядько? — закричали хлопцы, а Микола молчал, холодея следил за правой рукой пьяного, которая сжимала ложу ружья, за его непослушными толстыми пальцами, искавшими спуск, а потом бездумно, подчиняясь нивесть откуда услышанному велению, мигом присел и погрузился с головой в воду. Присел так порывисто, что даже не успел зажмурить глаза и поэтому увидел, как над его головой, вычерчивая пузырчатые дуги смерти, ударил в воду заряд дроби. С перепугу Микола еще какое-то мгновение сидел на месте, а потом быстро распрямился под водой, оттолкнулся ногами, проплыл как можно дальше от страшного места, выскочил на поверхность далеко в стороне от хлопцев, ожидая, что вот сейчас пьяный выпустит в него заряд из другого ствола. Но на того уже набросились его товарищи и вырвали у него двустволку, тяжело отдуваясь и матерясь сквозь зубы.
— Ну, повезло тебе, щенку! — погрозил уже обезоруженный охотник.
Когда Микола подрос, пошла мода среди хлопцев на самопалы. Раздобывали стальные трубки, заклепывали их с одного конца, делали отверстие для зажигания, прикрепляли к какому-нибудь куску доски или просто деревянному обрубку — и самопал готов. Достать порох, нарубить дроби из гвоздей или из настоящего свинца — это уж кто как умел. Ну и гахкали потом. По воробьям. По галкам. Просто так, чтобы в ушах звенело. Кто не имел пороха, цеплял к отверстию спичку, пугал хлопцев, чиркая коробкой по спичке. «Вот сейчас бабахну!» Так было и в тот раз, когда гнали домой коров с пастбища. Позади Миколы бежал хвастун Лосев Васько с новым самопалом, прицеливался коробкой к спичке, торчавшей у отверстия: «Говори, «дядя», а то выстрелю! Говори «дядя»!» Микола считал, что Васько просто дурачится, он не знал, что самопал у него заряжен, а тот хоть и знал, но стрелять не собирался. Однако, увлекшись, невольно тернул коробкой по головке спички, спичка зажглась, порох мигом вспыхнул, самопал грохнул — прямо Миколе в спину! Расстояние между Вась-ком и Миколой было метра три, не больше. Будь в самопале хоть две-три дробины — конец малому Шепоту. Но, к счастью, самопал был заряжен только порохом. Бумажные пыжи ударили вместе с пламенем в Миколину спину, выжгли на его сорочке порядочный круг, кожа покраснела от ожога. Микола от неожиданности, от мгновенного толчка и жгучей боли упал было на дорогу, но сразу же вскочил и бросился на Васька. Тот мигом дал стрекача. Хлопцы подбежали, схватили Миколу под руки, зашумели: «К Дарине Митрофановне! К Дарине Митрофановне!» (так звали сельскую фельдшерицу, при которой вырастали в селе целые поколения). Но Микола отстранил их: «Ничего, обойдется. Уже не больно…» И действительно, обошлось одними только мазями, и опять про Миколу говорили: «Везет же тому Шепотенку…»