Он не знал, что застава ведет бой с бандеровцами далеко от него, а подмога, вызванная сержантом Мотькиным, должна прибыть не скоро. Не мог дождаться коней с товарищами, закрыл на мгновение глаза, а когда открыл их, увидел перед собой, по ту сторону лошадиной туши заросшую морду, увидел разинутый рот, который, видимо, что-то кричал, и, еще ничего не поняв, выпустил прямо в тот рот порядочную очередь из автомата и сразу стал бить направо по набегающим заросшим мордам, которые, казалось, видел даже зажмурив глаза, знал, что они должны возникнуть именно там и именно после того, как его огонь слижет первое кричащее чудовище.
Немец тоже знал, что опоздал со своим предложением Яреме, он мог бы промолвить слово об их спасении намного своевременнее, когда еще были целы у него обе ноги, и знал он, что не смогут они тронуться с места до тех пор, пока будет жив пограничник.
— Он должен стать мертвым, — пробормотал он, — слышите, он должен стать мертвым.
Словно бы Ярема не знал этого и не желал этого более всего на свете! Но что было делать? Самому срываться в нападение на пограничника? Нелепо! Да и немец не пустил бы его. Поднять жандармов? Но где была такая сила?
А ведь где-то уже скакала на ошалелых конях помощь пограничнику, должна была появиться с минуты на минуту, и тогда всем им конец безвозвратно. Ярема облизал губы. Посмотрел в свинцовое небо, хватил ртом воздух. Безнадежная пустота возникла у него в груди и в голове, пустота ширилась и ширилась, звериное рычание родилось в его пересохшем горле, вырвалось изо рта, неожиданно для самого себя он вскочил на ноги и заревел во всю мочь:
— А-а-а!
Гигантскими скачками одолел с десяток метров, протягивая за собой цепь дикого «А-а-а», и те, что лежали впереди, — подхлестнутые его воем, тоже вскочили на ноги, куренной по-волчьи пробежал немного на четвереньках, а потом тоже завыл и погнал наискосок к конскому трупу. Когда Ярема, исчерпанный своим неожиданным порывом, упал в снег, куренной и жандарм уже добегали до пограничника, а тот не стрелял, словно бы решил прекратить сопротивление или же надеялся, что из тыла нагрянут его товарищи и покончат с бандитами. Ярема рылся в снегу, как обессилевший пес. Хотелось снова завыть, пугая самого себя, он стал приподниматься, упираясь грязными ладонями в чистый, жгуче-холодный снег. И вот тогда заговорил автомат пограничника.
— Ложись! — крикнул ему Кемпер сзади. — Ложись, свинья!
Но дикая сила поднимала Ярему с земли, он не думал о выстрелах, о том, что может быть убит или ранен, его теперь не пугало ничего, он снова заревел «А-а-а» и помчался к убитой коняге.
Когда уже ничто не заслоняло неба и Шепот опять собирался закрыть глаза, над ним выросло новое мохнатое и встрепанно-черное, самое большое и неистовое изо всех тех, кого он уже уложил. Снова, не думая, он отреагировал на появление чудовища так быстро, как только мог, но слишком неравными были теперь силы, автомат сержанта опоздал, из него не вырвалась ни одна пуля, а у Шепота перед глазами рассыпалось сразу с десяток нестерпимо слепящих солнц.
Два хищно-серых глаза с беспокойством смотрели навстречу Яреме, который бежал от достреленного им пограничника, единственный уцелевший изо всей банды, кроме самого Кемпера. Два глаза выжидающе смотрели на неистовую фигуру, молча летевшую на них. Немец, видимо, решал, что лучше: ударить, пока еще не поздно, по Яреме из автомата или ждать, что тот предпримет? Конечно, скосить сейчас экс-иезуита было проще простого. Но тогда для штабсарцта не оставалось никакой надежды на спасение. А так еще мог рассчитывать хотя бы на один шанс из миллиона, что тот здоровый дурак вытащит из гибели и его, и потому немец остро смотрел навстречу своему последнему сообщнику. И то ли от этого взгляда, то ли от отдачи автомата в руках, когда бил в неподвижное тело пограничника, скорченное за растерзанным трупом сивой клячи, Ярема опомнился, опять заработал его мозг, он руководствовался теперь не диким инстинктом, а точным расчетом; подбежал к немцу, нагнулся над ним, поднял, забросил себе на плечи и тяжело потрусил к шляху, ведшему на словацкую границу.