— Быстрее! Быстрее! Быстрее! — хрипел у него на спине Кемпер. — Ты убил его? Ты отличный парень. Я никогда этого не забуду. Быстрее! Быстрее!
В Нюренберге судили сначала главных, а потом и второстепенных военных преступников, Их набрались длиннейшие списки, но в списках стояли только имена без упоминания того, где можно найти преступников, и на скамьях подсудимых было совсем свободно, ибо, своевременно предупрежденные или просто руководимые предчувствиями, «реестровые преступники» успевали спрятаться, бежать, сменить фамилии, профессии, место жительства, даже внешний вид и только внутренне навеки оставались фашистами и убийцами, В Европе давно должен был наступить порядок и спокойствие, а на самом деле еще и доныне длилась кутерьма и смута.
Нити тянулись к Западной Германии. Там, спрятанные за надежным заслоном равнодушных американских парней, вооруженных автоматами, сидели недобитые господа, выгнанные народами из своих стран, и дергали-дергали за ниточки заговоров и угроз, слали к бандеровцам и подпольным министрам своих связных и полномочных эмиссаров, обещали золотые горы, требовали одного: стрелять и дальше, стрелять, стрелять, пока можно будет опять завластвовать там, где властвует теперь народ, пугать, терроризировать, лгать, идти на все, только бы дорваться до власти, только бы…
…Двое пробирались горами, шли по крутым снегам, сползали, обессиленные, вниз, опять карабкались, хватаясь за сосны и высокие ели. Набрели на горный навес для сена. Четыре деревянных столба, крутая гонтовая кровля, пахучее слежавшееся сено, забитое по краям снегом, покрывшимся ледяной коркой, С кровли свисали до самой земли толстые ледяные сосульки, образовывали холодно-стеклистый частокол вокруг сенного стожка. Штабсарцт боязливо прикоснулся рукой к одной сосульке, мгновенно отдернул руку назад, чтобы не сломать ледяное копье, не выдать себя перед горной настороженной тишиной стеклянным звоном. Пробрались под сосульками, зарылись в сено, тревожно поглядывали на хрупкую завесу, отгораживавшую их от Европы. Вновь и вновь пережевывали в переполошенной памяти подробности последнего боя с одиноким пограничником и не думали ни о какой политике, не хотели заглядывать в будущее. Знали одно: должны спастись, подальше отбежать от опасных мест.
Кемпера томила жажда. Он давно выпил все, что было в его баклаге, не дав Яреме ни единого глоточка. Спиртное действовало на него приятно-одурманивающе, не так ощущалась боль от раны, и настроение было не таким подавленным, каким могло бы быть при подобных обстоятельствах. Но теперь наконец настала расплата за все, штабсарцт горел в лихорадочном огне, шептал потрескавшимися губами: «Пить! Хоть глоток горячего сладкого кофе!»
Ярема лежал рядом, будучи не в состоянии шевельнуться от истощения. Кемпер шептал и стонал до тех пор, пока наконец его молодой спутник не зашуршал сеном и не выглянул из своей норы:
— Пить? — переспросил. — Сейчас.
Медленно выполз наружу, содрогнулся от холода, охватившего его согревшееся в сене тело, протянул руку к самой толстой сосульке.
— Что ты делаешь? — испуганно вскричал штабсарцт. — Не смей!
Ярема медленно опустил руку. Хотел повернуться к немцу, чтобы посмотреть, что с ним, хотел спросить, почему не следует ломать сосульку, но такая невероятная слабость была во всем теле, что ничего не стал делать, а только стоял, как искупанный в холодной воде, дрожал всем телом и злился на немца: чего ему еще надо?
— Пососать, — сразу отойдет от сердца, — сказал наконец. — Когда я был маленьким, это считалось у нас первым средством утолить жажду.
— Дурень, — спокойно промолвил у него за спиной немец, — должен бы понимать символы. Мы спрятаны за этим ледяным частоколом. Это что-то как бы из сказки. Разве не приятно почувствовать себя человеком из сказки?
— А пить? — глуповато переспросил Ярема. — Пить же надо.
— Возьми снега в котелок и натопи воды.
— Нечем разжечь огонь. Единственная действующая зажигалка осталась у куренного.
— Должен был взять у него.
— Не знал, что нам доведется кипятить чай из снега.