— Разумная предусмотрительность никогда не помешает. Дай мне хоть снегу. Но чистого.
Хвала богу, тут только чистый снег. Всюду чистый.
Ярема нагнулся, загреб пригоршню снега, сжал его пальцами, подал холодный белый орешек немцу. Тот зажмурил глаза, брезгливо скривившись, положил орешек в рот, медленно перевернул его одеревеневшим языком.
— Какое варварство! — проговорил с трудом.
В нем просыпался настоящий европеец, его холеное тело опять возжаждало комфорта, он выбросил из памяти годы неудач, старался не думать о жизненном проигрыше, который постиг его впервые, когда он стал фашистом, и вторично, когда связался с бандеровцами, настраивался на бодрый лад, надеясь на короткую память Европы.
— В Германии воцарилась истинная демократия благодаря англо-американцам, — солидно сказал немец на следующий день. — Как только мы вырвемся из этих варварских мест, нас будут приветствовать, как сынов свободы. Я уверен, что нас ждут на границе. Весь мир встревожен судьбой борцов за истинную свободу. В сорок пятом я недооценил американцев, но теперь вижу, что это настоящие… Дай мне еще снегу, если ты не способен на что-нибудь получше для меня… Боже, какая мерзость этот холодный славянский снег!..
Ярема молча глотал оскорбительные слова, адресованные ему самому, его стране (а была ли у него теперь его страна?), его снегу. В конце концов что там снег, когда речь идет о спасении собственной шкуры, когда хочется жить, хочется до рева в груди, до стона, до скуления! Ненавидел немца и в то Же время любил его, любил в нем свое спасение, свое существование. Солнце горело на крутых снегах, сверкало прозрачным золотом на дивных сосульках, свисавших до самой земли, подобно застывшим слезам доброго горного бога. Солнце отдавало свое тепло далеким долинам, где жили люди, а сюда посылало только неистовый блеск, только сияние, легкое и неуловимое, как золотое горение сказочных ледовых слез. Двое лежали, зарывшись в холодное сено, каждый сухой стебелек дул на них холодом, они пытались согреть свои гнезда дыханием, дрожали по-собачьи, ненавидели друг друга и не могли быть друг без друга.
Один был бессильный физически, неспособный без посторонней помощи сделать хотя бы шаг, а второй, здоровый и сильный, как тур, холодел от ужаса, когда думал, что было бы с ним, если бы рядом не было немца с его Европой, куда бы подался, где спрятался от неминуемой расплаты. Его живой, острый ум стал тупым и непослушным. Когда убивал пограничника, принудив перед тем куренного и жандармов броситься на него, когда тащил штабсарцта через границу, умело запутывая следы и отыскивая такие тропы, которые не снились даже черту, руководствовался инстинктом дикого зверя, делал все, что зависело от него, что мог сделать только он. Теперь лежал, исчерпанный до предела.
Внизу была долина, где жили люди, враждебные им обоим люди (и будут теперь враждебными везде, пока не доберутся они до Германии, к американцам). Спускаться в долину немец не торопился из-за изболевшейся, простреленной неистовым пограничником ноги, а Ярема — просто от страха перед людьми. Пусть в Германии (если они туда доберутся, а это звучит как обещание царствия небесного!) его защитит доктор Кемпер, но кто защитит их обоих в Словакии, в стране, где господствуют ненавистные коммунисты? Ночью Ярема вертелся в холодном сене, слышались ему чьи-то голоса, холодными глазами смотрели на него причудливые ледяные сталактиты, ужас пронимал до костей. Ярема удивлялся немцу, который спал или дремал, видимо обессиленный потерей крови, а утром был на диво спокойный и даже пожаловался на прилив аппетита, который нечем было удовлетворить, так как был у них единственный черный сухарь на двоих, и они не знали, получат ли возможность в ближайшие дни пополнить свои запасы.
Днем, прячась за деревьями, Ярема выходил на вершины гор и смотрел в долины. Видел далекие поселения, старался почувствовать запах спокойных дымов над жилищами, наблюдал за движением на дорогах. Штабсарцт велел ему разведать, как лучше спуститься с гор, чтобы попасть в словацкий городок.
— Там мы найдем все, что нужно, — сказал уверенно, выпроваживая Ярему в новую разведку.
— По-моему, там нас никто не ждет, — возразил Ярема, кривя в усмешке заросшее черной шерстью лицо.
— Надо уметь делать так, чтобы всюду, куда придешь, ты становился желанным гостем, — поучающе разглагольствовал немец.
— Я не знаю способов для этого, — мрачно бросил Ярема.
— Что ж, оправданием тебе служит твоя молодость.
Вышли, когда садилось солнце. Рисковали быть замеченными случайным наблюдателем, но оба знали, что перед ними дальняя дорога, и потому не медлили. Когда Ярема бережно выносил штабсарцта из-под ледяных копей, немец ударил рукой по одной, по другой сосульке, они беззвучно упали по обе стороны Яремы, воткнулись остриями в снег, в последний раз сверкнули в лучах низкого солнца.