— Зачем вам втягивать меня в игру?
— Заметьте, что втягиваюсь также и я.
— И что?
— И когда уже по-настоящему втянешься в игру, то выпутаться трудно, считайте, что и не выпутаться.
— Вам не удастся меня запутать.
— Тут главное, чтобы запутался я.
— Тогда что?
— И уже тогда я запутаю вас.
— Это звучало бы угрожающе, если бы я не была абсолютно безразличной к вам.
— Не надо категорических решений. Лучше давайте уточним, куда мы едем?
— Кажется, мы условились: вы везете меня домой. Он свернул к бровке, остановил машину. Гизела еще успела заметить, что это улица Сорока Святых. Напротив светилась витрина аптеки Гартмана. Гартман тоже был в армии, но уцелел и вернулся домой, сразу же принявшись за свое аптечное ремесло, несколько раз он встречал Гизелу, сластолюбиво улыбался ей, звонил даже домой и напоминал номер своего телефона, чтобы обращалась к нему при малейшей надобности, ибо для него не может быть большей чести и радости, как послужить такой роскошной молодой женщине. Быть может, из-за таких, как Гартман, плюгавых счастливчиков, она и возненавидела постепенно своего мужа. Почему он не уцелел, почему не вернулся к ней, почему бессмысленно погиб где-то на Востоке, оставив ее одну среди гартманов и нахальных американцев. Почему?
Майор тем временем выключил мотор, неуловимыми движением положил ей руки на плечи, быстро притянул к себе и умело, грубо, как-то остро поцеловал в губы. Она отталкивала его, упиралась руками в грудь, отворачивала голову, а он не отрывался, пиявкой всасывался в ее губы, прижимал все крепче и крепче. Потом так же внезапно отпустил ее и отодвинулся на свое место без малейших следов взволнованности на лице.
— Вы — идиот, — всхлипывая, проговорила Гизела. — Посреди города, на освещенной улице… Там аптека Гартмана, нашего давнишнего знакомого…
Американец (теперь она почему-то обрела уверенность в том, что он американец) молчал.
— Слышите, вы! — прошипела Гизела.
— Поедем? — вяло поинтересовался майор. Молодая женщина не выдержала. Поникла головой, залилась молчаливыми слезами. Оплакивала всю свою короткую, бессмысленно-суетную жизнь, жизнь без надежд и просвета. Плакала так горько и так жалобно, что самая бессердечная душа пожалела бы ее. Но майор сидел неподвижно. Подождал немного, увидел, что женщина не унимается, включил мотор, спокойно тронулся с места.
Гизела плакала до самого дома. Дорога показалась ей далекой и длинной, как вечность. Не хватило слез, чтобы окропить всю дорогу от центра города до Биненсдорфа, где стоял двухэтажный белый дом. Сухие всхлипывания раздирали ей грудь, еще никогда не было жаль Гизеле самое себя так, как сегодня, опять вспомнила мужа, опять прокляла его в мыслях и возненавидела за то, что погиб, не сумел спастись.
Майор остановил машину, вышел, открыл дверцу с той стороны, где сидела Гизела.
— Прошу.
Она посидела еще мгновение, склоненная на согнутые в локтях руки, надеялась, что он хоть подаст ей руку, поддержит ее. Кларк стоял вытянувшись, безразличный и скучающий. Их игра кончилась там, у аптеки Гартмана, закончилась нелепо и трагично для Гизелы, да в конце концов и нужна ли была ей игра?
Женщина выпрямилась, гордо вышла из машины, не глядя на Кларка, направилась к входным дверям своего дома. Тогда, как будто его укололи, американец подскочил к Гизеле и пошел рядом, стараясь придерживаться ее шага. Она не замечала его. Прекрасно-высокая в своей гордыне, считала его пигмеем. Презирала и ненавидела майора. Чтобы не будить служанку, открыла сумочку, стала искать ключ от двери, остановилась. Американец подошел к самой двери, с любопытством (впервые за вечер появилось в его фигуре любопытство!) приглядывался к белой мраморной доске справа от входа. Быстро достал из кармана военный американский фонарик — длинную блестящую трубку с рефлектором на конце, направил желтый сноп света на белую доску, прочитал вслух: «Этот дом принадлежит доктору Вильфриду Кемперу, погибшему в концентрационном лагере Аушвиц. Находится под покровительством союзнических военных властей».
— Так, — промолвил майор, — оказывается, я недооценивал вас. Как вы раздобыли эту доску?
Теперь настал черед помолчать Гизеле. Посмаковать молчанием так, как перед тем смаковал он. Удивляется? Пусть! Интересуется? Ну что же! Собственно, и рассказывать нечего. Просто имела знакомого американского капитана из Милитери Гавернмент. Показала ему несколько писем Вильфрида из Аушвица. Аушвиц? Аушвиц. Концлагерь? Концлагерь. Муж не вернулся домой? Не вернулся. Значит — погиб в концлагере? Погиб. Что же еще надо? Капитан из Милитери Гавернмент имел все формальные основания считать Гизелу вдовой узника концлагеря и, следовательно, взять ее и ее собственность под милостивое покровительство союзнических военных властей, а если добавить к формальному праву еще и фактическое положение вещей, вследствие которого капитан некоторое время пользовался милостивым женским покровительством неутешной вдовы, то уж никак не приходилось удивляться появлению на доме фрау Кемпер белой мраморной доски, которая должна была служить молодой женщине надежным укрытием от бурных ветров послевоенной жизни.