Кельнеры стали обносить столы яствами и напитками-и надо сказать, что Кемпер, по тем временам, оказался истинным чародеем. Тут была крепкая немецкая еда, о которой уже давно все забыли, приученные к постному американскому пайку. Были жареные свиные ребрышки с капустой и гороховый суп, настоящий эрбсезуппе с окороком, были сосиски и немецкая форель в молоке, были горы черно-зеленого шпината и савойской капусты, и кольраби, начиненные гусиными потрохами, и жирные каплуны из Пфальца, а запивалось все это кюммелем, и монастырскими настойками на дюжине трав, и пивом — светлым и черным, и добрым ромом, экспортированным с Ямайки еще в довоенные времена. Такая пища давала добрую работу. для желудка, а основательная работа желудка всегда сопровождалась выделением основательных порций газов, а газы свидетельствовали о презрении истинных германцев ко всем тем, кто не был и не мог быть германцем. Ярема сидел среди этих чужих людей, и ему в голову лезло лишь одно воспоминание из далекого детства, когда он еще жил в отцовской хате, имел и отца, и мать, и даже первую (и, кажется, единственную в жизни) игрушку: смешного глиняного панка на спиральной пружине. Толстый глиняный панок, сложив коротенькие ножки, сидел на конце пружинки и от малейшего нажатия пальца начинал послушно подпрыгивать и дергаться, словно на него напала икота.
Вот так и теперь, как тот глиняный панок из далекого воспоминания, он сам должен послушно скоморошничать перед гостями, как только получит от своего хозяина команду.
Глиняный панок на пружинке…
…Тут-то надлежало бы сказать: «Он проснулся», но Ярема отнюдь не спал, так как, по правде говоря, в вагоне не очень-то и разоспишься, если сидишь на узкой лавке, стиснутый с обеих сторон двумя геррами, один из которых всю дорогу смердит черной сигарой, а другой шуршит газетами, которых у него целый ворох, как будто он обязался перечитать всю дневную продукцию Европы. И все-таки Ярема, утомленный своей безрезультатной поездкой в Мюнхен, а еще более — разочарованиями, которые постигли его на узких улицах баварской столицы, умудрился сначала дремать, а там и забылся — не сном, нет! — болезненным бредом. И вот привиделось. Глиняный панок на пружинке. Кафе «Презрение» — и он в отвратительнейшей роли, хотя, казалось, уже перебрал своими руками самую отвратительнейшую грязь, какая только была на свете.
В Мюнхен поехал, уговорив доктора Кемпера отпустить его к друзьям, которым ему крайне нужно показаться хотя бы на день. Немец, видимо, догадывался, что никаких друзей у Яремы нет ни в Мюнхене, ни где бы то ни было, иначе зачем бы ему было, рискуя собственной шкурой, вытаскивать на своих плечах из-под носа пограничников искалеченного начальника бандеровского лазарета? Просто сорвался бы и побежал через границу к своим друзьям. Так, наверное, размышлял доктор Кем-пер, но не стал отговаривать Ярему, даже предложил денег на поездку (дожил!) и просил не задерживаться. «Ибо у меня уже кое-что есть на примете, мой милый герр экс-капеллан, уже есть! Одна фабрикантка текстиля, безумно богатая бабеха, интересовалась паном, несмотря на свои… Но к чему разглашать женские тайны, занимаясь таким неблагодарным делом, как подсчет лет? Кроме того, мой кузен на днях обещал познакомить пана… Вообще, мы могли бы прибегнуть к простейшему: газетным матримониальным объявлениям. Но это уже значило бы деградировать, а в нашем положении это недопустимо. Меня здесь все знают, а вы — мой друг, следовательно, держитесь за меня. Что же касается Мюнхена — поезжайте. Немного проветритесь… Посмотрите на прелестный город… Единственный в Германии и на всей земле город, я хотел сказать».
Мюнхен был окутан туманом от пивных до самых высоких шпилей, и Ярема бродил по извилистым улицам нелепую, как в шерстяной рукавице. Был наивным, когда отправлялся в это небольшое путешествие, но только теперь постиг, как далеко зашла его наивность. Представлял себе целые кварталы Мюнхена, занятые учреждениями Организации украинских националистов. Правительственные учреждения. Огромные канцелярии. Залы заседаний. Загадочные департаменты. У подъездов — черные лимузины. В них дремлют шоферы. А на ступеньках — часовые. Украинские стрельцы, в вымечтанной там, в чертовых лесах, униформе, с новехоньким оружием, молодые, бравые.