Если бы нашел хоть что-нибудь, хоть маковое зернышко из своих мечтаний, то и тогда бы не был разочарован. Но уж, видно, так ему было суждено: всю жизнь разочаровываться до конца. В Мюнхене не нашел ничего. Ни кварталов, ни больших учреждений, ни департаментов, ни самых плохоньких контор. Все оказалось колоссальной ложью: и так называемые съезды ОУН, и украинское правительство, и верховный провод. Так называемые съезды собирались где-то в кафе, в уголочке: шесть-семь загнанных в тупик панков размахивали руками, провозглашали смешные речи и проекты, составляли резолюции о будущем. Правительство сидело в меблированных комнатах и пансионатах, содерживаемых вдовами гитлеровских полковников, господа министры не имели даже телефонов, бегали к соседям, просили разрешения «позвонить по государственному вопросу», перезванивались, делили портфели. На будущее. Все на будущее.
Верховный провод собирался за кружкой пива, спрашивали друг друга: «Держатся еще наши хлопцы?» — «Да держатся». Обдумывали, что бы еще пообещать тем лесным ободранцам, что сдуру взялись за оружие, а теперь не знают, как от него избавиться, решали послать «туда» еще одного эмиссара, подбодрить, поднять дух своего далекого воинства, чтобы оно смелее и решительнее дралось за будущее.
Не нашел бы вообще никого и ничего, если бы случайно не запомнил один адрес, брошенный когда-то в пылу пьяного спора куренным Громом. Тот похвалялся, что у него в Мюнхене влиятельный земляк-однокашник, который пробрался в высочайшие верхи и передавал вести о том-то и том-то, а главное об их — всех их! — блестящем будущем!
Однокашник сидел на кухне за столом, покрытым клетчатой клеенкой, дуя на пальцы, очищал от кожуры только что сваренный картофель. На луковицеподобном носу его висели старенькие очки, стеклышки которых запотели от картофельного пара, но протереть их борец за национальное освобождение не мог- руки были заняты картошкой, поэтому он как-то по-коровьи мукал и дергал то правым, то левым локтем, как будто это могло снять с его очков мутную пленку испарений. Был земляк тучным мужчиной лет за пятьдесят. Судя по тому, как нетерпеливо почмокивал толстыми губами, любил поесть. Одежда его ясно показывала имущественное положение пана борца: были на нем немецкая нижняя сорочка, немецкие же солдатские штаны на помочах и домашние тапки, которые он, верно, получил в наследство от бывшего мужа хозяйки дома. Муж, ясное дело, пал за фюрера, а не первой молодости вдова (она открыла Яреме дверь и без долгих расспросов сразу же проводила на кухню к своему постояльцу) мигом уцепилась за посланного судьбой пожирателя картошки.
— Пан прозывается пан Яриш? — спросил с порога Ярема.
— Да. А что? Впервые вижу вас, пане.
— Слава Украине! — крикнул Ярема.
— Тише, тише, пан, не то как услышит хозяйка, то будет и вам и мне. Что это на вас напало спозаранок?
— Но ведь пан есть пан Яриш?
— Сказал уже. Зачем переспрашивать?
— У меня полномочия от знакомого вам пана куренного Грома.
— От какого еще Грома, спаси и помилуй?
— Вы не знали куренного Грома? Одного из доблестнейших воинов за свободу и независим…
— Я же просил пана потише… и без политики… Это не в лесу — в Мюнхене. Европа. Надо понимать. Пан не хочет картошки? Подсаживайтесь да и начинайте с ней воевать. Как говорил когда-то князь Святослав своим врагам: «Иду на вы!» Га-гата! А что, пане, мы таки тоже кое-что знаем из истории! Да садитесь, садитесь! Смелее! Картошка тоже требует смелости! Как мы ее, бывало, у себя дома? Ножиком — чирк-чирк, да шелуху режешь в палец толщиной, да на сковородку! С салом! А тут? Только в мундирах. Бережливость аж до скупости. Но пану не угрожает эта бедственная экзистенция, раз пан принадлежит к нашим доблестным завоевателям свободы. Что пан сообщит нам новенького, главное же — утешительного? Пан говорил о моем знакомом? Пожалуй, догадываюсь, кто скрывается за этим грозным прозвищем — Гром! Не иначе как мой давний знакомый землемер Ясько! Ясько — куренной! Это ведь майор! Кто мог ждать этого от Яська? Так как же он там живет?
— А никак, — сказал Ярема, очищая картофелину, — убит.
— Погиб? От рук большевиков погиб?
— Можно обойтись без плюралис, — хмуро молвил Ярема.
— А что такое — плюралис?
— Множественное число. А к смерти куренного Грома надо употреблять единственное число. Он погиб не от рук большевиков, а от руки одного-единственного пограничника, который перебил остатки куреня Грома и не пустил их удрать в Словакию.