Капитана увидели сразу все, кто стоял в шеренге, и взгляды всех устремились ему навстречу с немыслимой быстротой, молодые сердца встрепенулись в одном ритме восхищения. Сержант мог бы и не кричать своего отчаянно-перепуганного «Смиррнаа!». Его крик напоминал запоздавший комментарий беспомощного историка, неспособного успевать за событиями. Никто не слышал команды сержанта, никто вообще ничего не слышал в этот миг.
А только видели.
К ним шел офицер.
Все головы пронзила одна и та же мысль.
Все сердца исполнились одним и тем же желанием, коротким, как вспышка.
Одна и та же мечта мгновенно завладела каждым.
Это — стать таким!
Микола не был оригинальным среди своих товарищей. И он тоже представил себя таким офицером из сказки, в такой чистой и теплой шинели, с таким спокойным и мужественно-мудрым лицом, так по-хозяйски шагающим по земле, как будто уже не было на этой земле ни врагов, ни горя, ни смерти. Такому все должно подчиняться!
Сержант что-то прокричал офицеру, потом стал говорить ему какие-то слова уже более обычным тоном. Офицер слушал и не слушал. Смотрел на молодых солдат, о чем-то думал.
Потом капитан заговорил сам. Спокойно, именно так, как и должен был заговорить. Микола и слышал капитана и не слышал, ему просто вкладывали в уши определенный заряд информации, вытекавшей из слов капитана, хотя ни единого слова в отдельности он бы не смог припомнить и повторить. Капитан, кажется, пояснил им, почему они, такие молодые, здоровые, крепкие, с могучим запасом юношеской силы и энергии, не попали сразу на фронт, чтобы добивать фашистов, а завезены в такой далекий тыл. Это потому, что они не просто солдаты, для которых война длится до тех пор, пока она продолжается. Они станут пограничниками, для которых война не кончается никогда, солдатами мира, теми, кто вечно стоит на страже недремлющими часовыми… Лагерь, в котором они находятся, принадлежит не пограничникам, это просто с оглядкой на войну и разруху так вышло. Строили лагерь, видимо, пехотинцы. Пограничники не выбрали бы для своего учебного отряда столь неудачное место, все они еще получат возможность убедиться, что пограничники умеют «выбирать места для своих лагерей и поселков, однако дело не в этом. Сейчас всем тяжело, война. Придется немножко потерпеть… Кое-кто из них рвется на фронт. Это понятно. Но пусть они посмотрят на своего сержанта — он только что с фронта. Отступал в сорок первом от своей заставы, оборонялся в сорок втором, наступал в сорок третьем. Имеет много боевых отличий. Имеет отличие и вражеское: под бородой скрывает шрам от вражеского осколка. Поэтому сержант в дальнейшем будет воспринимать как личное оскорбление каждое напоминание о чьем-то желании мчаться на передовую стрелять. Пусть лучше они научатся хорошо стрелять здесь, научатся всему, что нужно пограничнику, ибо вскоре враг будет изгнан с нашей земли, и мы опять должны стать на границе, на той великой линии раздела мира, которую обязаны свято охранять…
Микола слушал капитана, он был влюблен в капитана так же, как все хлопцы, стоявшие рядом, но это не мешало ему не соглашаться ни с одним его словом, ибо думал он о своем отце, пытался представить, как тот стоит среди поля, а на него летит мина или снаряд, а отец ничего не слышит и стоит спокойный и беззаботный, а потом взрыв и… «Как же так? — думал Микола. — Почему же меня, молодого, здорового, прячут в тылу, готовя к каким-то там будущим стояниям на границе, которой еще и нет, а батька, старого, контуженного три десятка лет назад человека, выпихивают на передовую, ставят под снаряды и мины, приближения которых он не услышит никогда и ни за что? Разве так можно?»
Он не мог согласиться с таким ненормальным положением вещей. Упорно не соглашался. Понимал, что изменить ничего не сможет, признавал за капитаном право на такие спокойные рассуждения, но согласиться? Нет!
Если бы сам бежал где-то под пулями с ошалевшими глазами, то не вспоминал бы, верно, ни отца, ни пуль, ни своего страха. А здесь боялся за отца, жалел его, возмущался несправедливостью…
И на глазах у всей неподвижной, замершей во внимании к капитану шеренги. Микола Шепот сделал два шага вперед, вытянулся, повернул лицо к капитану, словно хотел возразить его речи, требовал себе слова, права высказать тревожившие его мысли.
Однако этот холодный пригорок совсем не был предназначен для дискуссий. Капитан спокойно, даже небрежно махнул рукой, давая знак Миколе, чтобы тот стал на свое место, и, не сомневаясь в безусловном исполнении приказа, продолжал свою речь.