Ой, плетенi рукавицi плетенi, плетенi,
На менi ci mкipa трясе, як на веретенi.
Гай-гай, то было когда-то, словно вчера было, а теперь он здесь, среди этих чужеземцев, что трясутся, как студень, под эту музыку.
Но некуда было ему применить дикую силу, которая накопилась в его молодом теле, обрадовался этой светловолосой и яркогубой и кружил ее, вертел до черноты в глазах посреди сотни потношеих пар, а у самого голова задурманена только одним: наброситься на эту лялю и сожрать ее, чтоб только хрустнула!
Не знал, кто она и откуда, как ее зовут — зачем? Закручивал ее в тугой вихрь, как сам когда-то ввинчивался в тесный круг нескончаемого аркана. Не выдержала!
Повисла у него на руках, завела глаза под лоб, простонала:
— Нужно что-нибудь выпить.
И потащила его сквозь толчею и шарканье к сверкающей стойке, где суетился квадратный мужчина с лицом широким, как портновские ножницы.
Булькал из высоких бутылок, взбалтывал, переливал из бокала в бокал, чтобы тебе счастья не было, как ты это проделываешь. Пили горькую муть, точно разведенные порошки. Сливовицы бы!
— Меня зовут Эрна, а тебя? — сказала она и, стрельнув голубыми глазами через бокал, пустила в него всех чертиков-бесов.
— Ярема.
— Ерема? Странное имя. Ты не немец?
— Разве не видно?
— Женщине никогда не отвечают вопросами. Ты дурно воспитан. Но танцуешь гениально. Я люблю сильных мужчин. Ты американец?
— Нет, — ответил он. — Какой из меня американец?
— Так кто же ты?
— Украинец.
— Украинец? А что это такое?
— Ну, — он замялся. Задушил бы эту дурищу! Не знает что такое украинец! — С востока, оттуда…
— А-а, — она вытаращилась на него, как на домового. — Так ты советский? Москва?
— Не Москва, не Москва! — зло крикнул он. — Украина!
— Понимаю. Киев.
— Не Киев! — он хотел крикнуть: «Ненавижу большевистский Киев!», но сдержался. Перед кем и для кого? Сказал спокойнее: — Львов.
— Львов? Никогда не слышала.
Он уже ненавидел ее. Перед ним было не обольстительное создание — заклятый враг. Всех, кто не разделяет его мыслей, уничтожать! Убивать! Но не убил Эрну, а мрачно объяснил:
— Львов, то есть Лемберг.
— О-о, в Лемберге был мой кузен. Он рассказывал… Мы еще потанцуем, не правда ли? Я сразу заметила в тебе что-то необычное, экзотическое. Лемберг… А как ты танцуешь! Чудо!
Из расколыхавшейся толпы выплеснуло Гизелу. Пошатываясь, громко смеясь, она схватила Ярему за локоть, пьяно воскликнула:
— Славянский раб, я тоже хочу танцевать!
Он даже почернел. Кулаки стиснулись сами собой, тонкий бокал хрустнул в руке, стекло врезалось в ладонь.
— У тебя кровь, — испуганно сказала Эрна.
— Не имеет значения, — спокойно молвила Гизела. — Когда нет войны, мужчины должны причинять себе раны хотя бы бокалом.
Возвращались домой поздно, далеко за полночь. Теперь Гизела сидела ближе к Яреме, на поворотах, прижимаемая силой инерции, хваталась за него, деланно вскрикивала, заливисто смеялась. Он вспоминал, как протанцевал все время со своею хозяйкой, вспоминал, как поначалу смущала близость ее тела, а потом стало противно. Сзади подсвечивала им какая-то машина. Она упорно держалась позади, не отставала, но и не проявляла желания перегнать их, когда кузен — умышленно уменьшал скорость. Когда фары задней машины особенно ярко светили в тыловое стекло, Гизела демонстративно клала голову на плечо Яремы, а то еще и вытягивала голую руку, как бы обнимая своего соседа. Ярема не знал, зачем эта игра. Он снова замкнулся в кругу своих переживаний, снова терзала его мысль о неполноценности, от которой не было спасения в этой проклятой стране. Пьяные заигрывания хозяйки не трогали его, он знал: все кончится завтра, как только протрезвеет голова фрау Гизелы. Гизела не захотела, чтобы кузен подвозил их к самому дому, она заявила, что охотно пройдется с паном Яром, чтобы хоть немножко глотнуть свежего воздуха, которым не дышала с того времени, как вернулся Вильфрид. Они остановились, и подсвечиватель тоже остановился, наверное, ждал, что будет дальше. Когда кузен отъехал, неизвестная машина еще стояла и тронулась только тогда, когда медленно пошли Гизела и Ярема. Теперь Гизела откровенно повисла у Яремы на плече, обняв его за шею, мурлыкала, чтобы он тоже ее обнял, — у нее подгибаются ноги. Он осторожно обвил ее своею крепкой рукой, заботливо поддерживая, повел. Машина сзади тихо поехала вслед за ними и сияла, сияла своими огненными шарами, выслеживая каждый их шаг. Гизела жалась к Яреме теснее и теснее, он ощущал ее всю, в нем снова пробуждалось что-то дикое и безудержное, и когда она, может, шутя, слабо простонала: «Поцелуй меня», он, не колеблясь ни мгновения, нагнулся над ее лицом и схватил в свои губы горячее, как уголек, терново-терпкое. Машина ударила им в спины ослепительными лучами фар, ревнула мотором и помчала в ночь, оставляя их наедине с тьмой.