В доме словно все замерло. Не слышно Кемпера, не выбежала навстречу фрау Гизела, не видно и служанки. Шел, как по зачумленному дому. На улице стояли три полицейские машины. За стеклом одной из них мелькнуло лицо Гизелы.
Неужели и она арестована? Ярема хотел подойти, спросить Гизелу, но его повели к другой машине, мигом затолкали внутрь, двое сели по сторонам, взревел мотор, поехали…
Всего он ждал от жизни, привык к неожиданнейшим переломам, но такого не ждал никогда. Обвиняется в убийстве американского офицера! Но ведь это же абсурд!
Путешествие чем-то напоминало вчерашнее, когда он, чужой и униженный, сидел рядом с фрау Гизелой, посланный развлекаться без желания и согласия. Глиняный панок на пружинке. И теперь сидели рядом чужие, враждебно настроенные люди, только уже не было надежды на возвращение из этой поездки, уже не мог надеяться на тот горячий шепот, который слышал ночью от Гизелы. Как все может измениться в течение нескольких часов! И это даже тогда, когда ты ни в чем не виноват. Даже перед Кемпером не успел провиниться, не обманул его, не успел нарушить его супружеского счастья.
Поймал себя на том, что забивает голову пустяками. Попытался сосредоточиться на главном: что им от него надо? Еще не верил, что в самом деле произошло убийство, считал, что его провоцируют. Но зачем? Для его ареста им хватило бы только того, что он нелегально перешел границу. Как сказал тот полицейский комиссар? Инфильтрант. Нежеланный, преступный инфильтрант. Кроме того, незаконное проживание в чужой стране. В таких случаях человека, после выяснения некоторых формальностей, должны выселить туда, откуда он пришел. А куда пошлют его? К Советам? «Святая богородица», — невольно прошептали его губы.
— Что там герр себе нашептывает? — грубо спросил один из полицейских. — Заткни глотку и сиди, пока тебя не спросят!
Ярема молчал. Сказать этим негодяям, что он в отчаянии, что вспомнил даже пресвятую богородицу? Ах, все это глупости! Рано или поздно каждый должен расплачиваться за содеянное зло. Если даже нет бога, так есть справедливость, на которой держится мир, а раз так, то и волос с головы не должен упасть безнаказанно. Только почему же он должен искупать чужую вину? Какой американский офицер? Он не видел никакого американского офицера. В тот раз, когда к дому Кемпера подъезжал какой-то из них, они только слышали его тихий голос. Слышали плохой немецкий язык. Правда, держали наготове пистолеты, но только для самообороны. Обороняться каждый имеет право. Американец уехал — и их пистолеты пошли в карман и под подушку. Может быть, на них донесла служанка?
У полицейского управления его высадили из машины, а фрау Гизела уже входила в дверь. Шла свободно, красиво несла свою каштановую голову. Без наручников. Ярема оглянулся, ожидая увидеть и доктора Кемпера, но сзади никого не было, кроме его душепастырей.
Когда переступил порог, ударил в нос запах дешевых сигар, старой амуниции, многолетнего мужского одиночества. Знал, этот запах еще из иезуитских колледжей, из эсэсовских казарм и из бандеровских схронов. Это был стойкий, невыводимый запах, одинаковый для всех стран и для всех тех мест, где осуществлялось насилие над человеком. Разница только в том, что раньше он попадал в такую атмосферу в роли хозяина, господина и тогда даже не замечал этого гнетущего смрада, теперь же очутился в роли жертвы, и первое, чем был наказан, — это прокисшим полицейским ароматом, который обещал только одно: безнадежность.
Гизелу повели вслед за комиссаром, а Ярему передали в руки надзирателя, который выглядывал из-за стальной решетки, как дикий зверь из клетки. Надсмотрщик щелкнул ключом, впустил Ярему в свои владения, показал рукой вдоль темного коридора, тщательно запер главную решетку, пошел за узником. По обе стороны коридора тоже были решетки, уже поменьше главной, сквозь них виднелись камеры — прямоугольные каменные мешки с деревянным топчаном, как в концлагере, табуретом, столиком и вонючей парашей у порога. В двух-трех камерах сидели спиной ко входу мужчины. Пьяницы, воры, авантюристы, убийцы? Кто знает! Когда Ярема остановился возле камеры под номером шесть, надсмотрщик крикнул: «Стой!», медленно подошел, оттиснул узника в сторону, ловко отпер решетку, показал Яреме на руки, тот беспомощно выставил их перед собой, надсмотрщик умело снял наручники, толкнул Ярему в камеру.
— И смотри у меня: не пытайся удрать или еще что! — пригрозил тяжеленным кулачищем. — Я служу здесь сорок лет, видел всяких субчиков, гиммельгерр-готтсакрамент! У меня еще никто не ускользал!