— Не показывай нам свою паршивую морду, не то получишь по ней с обеих сторон!
— Где сидит убийца американского майора?
— Открывай камеры!
Надзиратель рад выполнить любое требование этих завоевателей, что-то бормочет о том, что действует по принуждению, что снимает с себя всякую ответственность, а тем временем его руки уже выискивают среди других ключей ключ от камеры шесть, ноги несут его к камере шесть, он останавливается, и вся толпа клокочет вокруг него, нетерпеливо поджидая свою жертву, о самой жертве никто не думал, каждый заботился лишь о себе: надсмотрщик стремится откупиться от налетчиков, налетчики должны удовлетворить свои дикие инстинкты мести, распаленные в них до безудержности. Звякает замок, со звоном отлетает в сторону решетка, десяток людей врывается в узкий кирпичный закуток, и все набрасываются на высокого человека, который ждет их, беззащитный и отчаявшийся. Его бьют со страшным звериным рыком, и он тоже рычат по-звериному от боли и безнадежности. Он не защищается, понимая всю нецелесообразность любого сопротивления, ему теперь хочется только одного: чтобы все кончилось как можно скорее, чтобы не ждать новых и новых ударов, не видеть новых и новых мучителей, которые проталкиваются в камеру, не слышать их торжествующего рева. И потому он подзуживает их своим рыком, потому твердо стоит на ногах, поощряя их к еще более сильным ударам.
Удары, удары, удары…
Он падает, но знает, что жив и еще долго будет живой; только впечатление такое, будто он истолчен в порошок, а они все толкут и толкут, а потом хватают под руки, выволакивают из камеры, тянут по коридору и опять бьют и яростно ревут, и от их рева раскалывается голова, он опять хочет, чтобы все кончилось, чтобы наступило успокоение навеки, но, видимо, суждено было ему еще более тяжкое искупление за грехи, его вытаскивают на улицу, бросают в одну из машин, и орда отъезжает, увозя полуживую добычу, чтобы продолжать терзать ее в другом месте.
Он был жертвой несправедливости. Не вспомнил ни одну из тех жертв несправедливости, которых сотнями и тысячами пытали у него на глазах в войну и после войны, не был способен сравнить свою судьбу с судьбой убитых им и его сторонниками. Когда хватали его чужие руки, когда били, забыл даже о боге и только теперь, растрясенный машиной и оставленный на некоторое время наедине со своей болью, обратился мысленно к наивысшей силе… «И возопили мы к господу, и он услышал нас…» Никто его не слышал. Машины мчались по ночному шоссе, может, в том же направлении, в котором он ехал рядом с Гизелой прошлой ночью, на этом самом шоссе и произошло неведомое ему убийство, здесь он впервые ощутил прикосновение женского тела… Машина вытряхивала из него последние воспоминания. «Воспоминания ваши, как пепел…» С каждым толчком машины в теле рождались тысячи болей, и он стискивал зубы, чтобы не застонать и не показать своим: мучителям, что боится, главное же — что живой.
Машина свернула, запрыгала по ямам, сзади ударили фарами остальные машины, опять накатилась на него ревущая орда, опять выволокли и потащили по какому-то полю, по мягкой, перекопанной земле, куда-то ставили, к чему-то привязывали и били, били, били…
Потом он висел на веревках, привязанный к старой сосне на опушке, фары всех машин направлены на него, а солдаты откатились в темноту, спрятались за широкими полосами электрического света и ударили оттуда по живой мишени из пистолетов, стреляя спокойно и не спеша, как на учебном стрельбище.