— Я не поеду ни в какую твою Югославию, — сказал он жене. — Можешь выбросить из головы все те страны, где хоть немного пахнет социализмом.
— И Египет?
— Можешь приплюсовать к ним и Египет. Если наших деловых людей эта нищенская страна привлекает своим ненасытным рынком, то меня она не заманит даже пирамидами. Я европеец, моя милая!
Гизела не спорила. Они вообще старались жить ровно, придерживаясь солидности во всем, превыше всего ценили покой, словно бы хотели возместить все запасы душевной энергии, исчерпанные за годы войны и мутные послевоенные времена, когда обоим им приходилось нелегко. Взять хотя бы те почти трехлетние блуждания Вильфрида по карпатским лесам или историю о убийством американского майора, из которой Гизела выпуталась лишь благодаря тому, что пьяные американские солдаты линчевали Ярему и уничтожили все протоколы в полицейском управлении. А потом сами американцы извинились перед Гизелой, потому что обвинение против нее отпало само собой.
За эти годы у них стало больше знакомых. У Вильфрида были друзья даже в земельном управлении, его хотели избрать в депутаты ландтага, но он скромно отклонил свою кандидатуру, так как превыше всего ценил спокойствие и невмешательство в политическую неразбериху.
Когда через несколько дней после разговора Гизелы относительно Югославии его пригласили к прокурору земли Гессен, он удивился, что прокурор — его добрый знакомый государственный советник Тиммель — не позвонил ему сам, не приехал попросту в госта и в дружеской беседе не изложил того дела, какое у него было, хоть и то сказать — какое дело могло быть у прокурора к доктору Кемперу!
Нервничая и даже разгневавшись, Кемпер поехал к прокурору, собираясь сказать ему откровенно, что настоящие друзья так не поступают. Но его намерение не осуществилось, так как прокурора не было и Кемпера принимал его помощник, тихонький чиновник со стыдливым румянцем на тщательно выбритых щеках.
— Известно ли герру доктору… — начал он после приветствия и краткого обмена банальными фразами о том, о сем… — Но вы не подумайте. Я не хотел бы…
— Ну что вы! — добродушно развел руками доктор Кемпер. — Прошу, прошу.
— Нет, нет, это просто. Знаете… Известно ли вам, что… каплунов надо откармливать не зерном, а…
— Я привык их есть, а не откармливать! — захохотал Кемпер, удивляясь, что чиновник тратит время на такие пустяки.
— Да, да, — сказал тот. — Собственно, я не об этом.
— Я понимаю. Не могли же вы пригласить меня только, чтобы… о каплунах. Я вас слушаю.
Чиновник начал о деле. Говорил долго и путано. Но все равно: как он ни путал, как ни завертывал огонь в бумажки бюрократических недомолвок, пламя прожигало их все, уголек уже обжигал Кемперу кончики пальцев, он перебрасывал его с ладони на ладонь, дул, на него. Не помогало. Из чиновничьих россказней выходило, что он, доктор Кемпер, не может более открыто практиковать в городе («Но ведь это же мой родной город, если я не ошибаюсь!»). Да, да, он действительно не ошибается, но дело в том, что, как это ни трагично звучит, ему нельзя будет не то что заниматься врачебной практикой, но и вообще проживать в нем в дальнейшем, если… Ибо это вызовет… Чиновник долго не мог подыскать соответствующего слова. Попросту говоря, герр доктор все понимает, должен понимать, мы живем в такие тяжелые времена, что невольно приходится понимать все, даже если эта чушь, идиотизм.
— Очевидно, речь идет о чьих-то, интригах? — попытался было высказать догадку доктор.
— Нет, нет, боже сохрани, какие могут быть интриги против столь уважаемого гражданина!
— Тогда что же — инструкция?
— Мы живем в конституционной стране, хвала богу, и все, что касается наших граждан, обусловлено только конституцией, а не какими-то полицейскими инструкциями. _
— Тогда какого же черта!..
— Просто — опиния, общественное мнение. Прежде всего зарубежное.
— Мы уже стали опять такими несчастными, что прислушиваемся к тому, что о нас говорят чужеземцы?
— Но пусть герр доктор меня правильно поймет, речь, идет также и о нашей опинии. Ваше прошлое…
— До моего прошлого никому нет дела!
— Это так, и мы, собственно, тоже придерживались такого взгляда десять лет назад. Тогда мы считали, что для пользы нации, для нашего молодого поколения… Просто было бы непедагогично нам самим поднимать некоторые дела, преследовать наших людей…
— Преследовать? Вы имеете в виду меня?