Выпускники в алфавитном порядке вышли на футбольное поле в лимонно-желтом свете послеполуденного солнца.
– А если фамилия ребенка начинается на «Я», – прошептал Роберт.
«Он мог быть и в конце шеренги, – подумала Линн, – но все равно именно он выступал бы с речью от всего класса».
Самым волнующим в этой церемонии было то, что она была завершающей. Бесспорно, детство окончилось. Все мальчики и девочки разъедутся; эта молодежь, которая сейчас испытывает чувство и гордости, и смущения в своих мантиях и шапочках с плоским квадратным верхом, уедет отсюда. Комната опустеет, привычное место за общим столом окажется незанятым, и семья уменьшится на одного человека. Все будет не так, как раньше. Глаза Линн наполнились слезами. Она полезла в сумочку за носовым платком и почувствовала на своей руке чье-то прикосновение.
– На, возьми мой, – сказала Джози. – Мне тоже понадобился платок.
Джози понимала. Брюс тоже понимал, потому что он взял другую руку, руку Джози и сжал ее на своем колене. В прошлом году в то же время для Эмили все было совсем иначе, когда она в одиночку пыталась справиться со своей тайной. А сейчас назвали ее фамилию и протягивали ей свернутую в трубку грамоту: «Эмили Фергюсон, окончила с отличием по всем предметам».
Но Роберт не мог сдержать радости. Его девочка. Его девочка. Он первый пробрался повыше, чтобы сделать снимок.
Повсюду кинокамеры, все целуются, смеются и окликают друг друга. Группа родительского актива установила столы на траве с пуншем и печеньем. Публика то собиралась в группки, то рассеивалась. Родители обступили учителей, младшие братья и сестры выпускников искали своих друзей.
Стоя у одного из столов и наполняя свой стакан пуншем, Линн услышала голос Брюса в нескольких метрах от себя.
– Да, конечно, это и наука, и искусство. Тебе повезло, что ты в своем возрасте уже уверен в том, что ты хочешь делать.
– Ну, это полезное дело, – услышала она ответ Харриса. – Это и преподавание, и искусство. – И вдруг, как бы извиняясь и покраснев, мальчик сказал: – Я не хотел сказать, что бизнес – это не полезное дело, мистер Леман. Я иногда не слишком хорошо выражаю свою мысль.
– Не извиняйся. Я с тобой согласен. Если бы у меня были способности, я хотел бы быть врачом или, может быть, учителем.
Они заметили Линн, которая наполняла свой стакан. Конечно же, Харрис был кирпично-красного цвета.
– Поздравляю тебя, Харрис, – сказала она.
– Благодарю. Спасибо вам большое. Кажется, я потерял своих. Я лучше побегу.
Они наблюдали, как он врезался в толпу.
– Приятно смотреть на такого парня. Хочется, чтобы жизнь хорошо с ним обошлась, – сказал Брюс.
– Я понимаю. Я чувствую то же самое.
– Роберт разбил бы нас в пух и прах, если бы слышал.
– Я знаю.
Она не должна была соглашаться с ним; это в некотором роде заговор против Роберта. И пока они стояли рядом и пили из своих бумажных стаканчиков, она старательно отводила от него свой взгляд. Она вдруг поняла, что никогда не говорила с ним наедине, их всегда было четверо или больше.
Теперь она сказала:
– Сегодня Эмили устраивает небольшую вечеринку. Хотите ли прийти и посмотреть, как они веселятся? Им всем чуть больше восемнадцати, и Роберт разрешил каждому по бокалу шампанского. По небольшому бокалу.
– Спасибо, но боюсь, что не смогу. С нас сегодня довольно.
Это было странно. Она гадала, чем был вызван этот отказ, но тут к ней подошел Роберт.
– Ты видела, что Брюс разговаривал с молодым Уэбертом? – спросил он.
– Всего одну минуту.
– Ладно, я видел. Брюс умышленно его проводил. Твой милый друг. Я считаю это нелояльным с его стороны. Это непростительно.
Ей не понравился этот сарказм Роберта и она ответила:
– Но тебе придется его простить, потому что ничего другого тебе не остается.
– Что же, очень жаль.
– Так или иначе, все кончилось. Эмили начинает новую главу. Идем домой на вечеринку.
На следующий день после обеда позвонил Брюс, чем встревожил Линн, которая тотчас же подумала о Роберте.
Он понял.
– Не пугайся, это не имеет никакого отношения к Роберту, и я звоню не из офиса. Я сегодня туда не ходил. В его голосе чувствовалось напряжение, как будто что-то случилось с его горлом.
– Сегодня утром Джози оперировали. Я в больнице в ее палате. Она все еще в реанимации.
– Почему? Что случилось? – воскликнула с тревогой Линн. – Это не…
– Да, – сказал он по-прежнему сдавленным голосом. – Да. В лимфе, в легких, повсюду.
Линн обдало холодом. «Кто-то ходит по моей могиле, так всегда говорила моя бабушка. Нет, по могиле Джози. А ей всего тридцать девять».
Она разразилась слезами.
– Я не могу в это поверить. Ты просыпаешься внезапно однажды утром и обнаруживаешь, что смерть смотрит тебе в лицо. Так и получается. Вчера на выпускной церемонии она так радовалась за Эмили. Она ничего не сказала… В том, что ты мне говоришь, нет никакого смысла. У меня в голове не укладывается.
– Постой. Не вешай трубку. Мы должны перед ней сохранять спокойствие. Послушай меня. Это не было внезапно. Это продолжалось много месяцев. Все эти недомогания, простуды, о которых она говорила, в то время, когда я ездил за Энни в Сент-Луис прошлой зимой, это были только отговорки. Она оставалась дома и была слишком слаба, чтобы двигаться; вчера на выпускную церемонию она смогла прийти только с большим трудом. Она не хотела химиоте…
– Но почему? Она раньше переносила ее вполне хорошо!
– Это совсем другое дело. Мы поехали в Нью-Йорк, мы поехали в Бостон, и все были с нами откровенны. Попытайтесь химиотерапию, но без особой надежды. Примерно таков был смысл их тактичного совета. Поэтому Джози отказалась от химии, и мне понятно почему. Бог свидетель.
Линн с отчаянием спросила:
– А тогда зачем эта операция?
– О, ее увидел еще один врач, и у него возникла какая-то идея, что-то новое. Она от нее тоже захотела отказаться, но каждый хватается за соломинку, и я заставил ее попытаться. Я был не прав. – И тут Брюс замолчал.
– Все эти месяцы. Почему она все скрывала? А для чего же друзья? Ты доложен был бы сказать нам, Брюс, даже если она не хотела.
– Она категорически не позволила мне это сделать. Она заставила меня пообещать, что я не буду тебя беспокоить. Она сказала, что у тебя достаточно волнений с новорожденным и… – Он не закончил.
– Но ведь именно Джози всегда говорит, что надо смотреть в лицо действительности.
– Своей собственной действительности. Она смотрела в глаза своей, и очень смело. Она просто не хотела навязывать свою действительность другим, пока она смогла одна смотреть ей в лицо. Ты понимаешь?
– Другим! Даже своим лучшим друзьям? Я бы помогла ей… – И, испугавшись его ответа, Линн пробормотала: и сколько времени..
– Это долго не продлится, они мне так сказали. Она вытерла глаза, но одна слеза все же скатилась и упала на стол, заблестев на его гладкой поверхности.
– Когда я смогу ее увидеть? – спросила она шепотом.
– Я не знаю. Я спрошу. Может быть, завтра.
– А Роберт знает?
– Я позвонил ему сегодня утром в офис. Они должны были отменить мои деловые встречи. А теперь мне пора идти, Линн.
– Брюс, мы все так вас любим, и Эмили, и Энни… Я не знаю, как сказать Энни.
– Я поговорю с ней. Ты ведь знаешь, у нас с Энни особые отношения.
– Я знаю.
– Мне теперь надо идти, Линн.
Она повесила трубку и положила руку на стол, произнеся вслух: «Какая я несчастная». И эти слова произвели на нее такое впечатление, что она почувствовала тяжесть в голове и озноб. «Джози, друг мой, Джози, стойкая, мудрая, подвижная, всегда рядом, быстро и горячо разговаривающая, Джози тридцати девяти лет».
Она бы так и просидела в оцепенении неизвестно сколько времени, если бы не раздался крик Бобби. Взяв его из кроватки и покормив, она понесла его в манеж на террасу. Наевшись, перепеленутый и довольный, он лежал и размахивал погремушкой. Световые пятна, пробивавшиеся сквозь зелень листвы, по-видимому, ему нравились, потому что то и дело его мурлыканье прерывалось чем-то вроде смеха. И это-то в четыре месяца! Она остановилась, заглядевшись на эту невинную картину, сознавая, что нет никаких возможностей защитить его от жестоких разочарований в жизни.