– Посмотрим, – ответила Эмили.
Упрямая! И это когда Роберт действительно старается изо всех сил загладить вину!
– Не говори Эмили, что меня беспокоит то, что я собираюсь делать, – все время повторял он. – Я не хочу, чтобы страдала ее учеба. Ей нужна свежая голова.
– Но что ты теперь намерен делать? – снова спросила Линн.
– Я еще не знаю. Мне нужно еще время, чтобы решить. А пока мы сможем уложиться в мое выходное пособие, – сказал он удрученным тоном, и слова были уклончивы. – Что-нибудь. Я найду что-нибудь.
В день рождения он положил ей на тарелку розу с длинным стеблем.
– Это лучшее, что я в данный момент могу себе позволить. Я покупаю драгоценности только если они безупречны, ты знаешь это. Значит, вместо этого – безупречная роза. – Распрямив плечи и изобразив подобие бравой улыбки, он сказал: – Но в следующем году будет маленькая блестящая коробочка с красивым бантом.
Линн почему-то слегка покоробила нарисованная им картина, она взяла розу, такую живую в своей совершенной простоте, и прикоснулась ею к своей щеке, сказав только:
– Это чудесно, Роберт, спасибо. Она могла бы сказать:
«Я не измеряю ценность вещей блеском или бантом, ты разве этого не знаешь?»
Но это звучало бы слишком назидательно, а это не входило в ее намерения, и она просто молча следила, как он пошел к роялю и, пока она доедала свой завтрак, играл ей именинную песенку.
Накануне, когда шел дождь, подумала она вдруг, следя за тем, как малыш, пошатываясь, шел по траве и упал прямо в руки Роберта, он провел несколько часов после обеда за роялем, играя мечтательные ноктюрны. Как долго может мужчина продолжать вести такую жизнь? Он никуда не ходит, даже за покупками в торговый центр из опасения встретить там кого-нибудь из знакомых.
– Тебе надо выходить на улицу и держать голову высоко, – все время говорила она ему. – В конце концов ты же не убийца, выпущенный на поруки, не так ли? Это была просто недельная сенсация. Каждую неделю происходит что-то новое, что дает людям пищу для пересудов. Я готова биться об заклад, что твой уход из «Джи-эй-эй» – это устаревшая новость, уже давно забытая.
Но это было неверно. В супермаркете больше не было любопытных взглядов, и разговоры больше не затихали при ее приближении, но телефон в их доме, который раньше звонил постоянно, теперь молчал. И она припомнила разговор за столом в доме Монакко, огонек в комнате сторожа в доме через озеро, в котором жила пара, о которой «никогда нельзя было предположить, что такое возможно».
А теперь Роберт, увидев ее, помахал рукой и она открыла окно.
– Пока тебя не было, звонил Брюс, – сказал он, – он разбирает вещи в доме и нашел несколько вещей, которые хочет отдать нам, хотя я не могу себе представить, что именно. Не съездишь ли за ними в фургоне? Он бы сам привез, да у него машина слишком маленькая. Ты можешь сейчас поехать?
– А ты не мог бы это сделать?
Мне бы не хотелось при данной ситуации вступать с ним в разговоры, – пожаловался Роберт.
Первой ее реакцией была паника. Хотя она и была одета, она знала, что она будет чувствовать себя обнаженной в комнате с Брюсом, когда там никого кроме него не будет. И все же когда она закрывала окно, ей пришла другая мысль: «Я ему мало уделяла внимания, а он, вернее, они с Джози были нашими самыми близкими друзьями. Очень стыдно, что я ушла с головой в свои неурядицы, в то время как его утрата была во сто крат больше! Да, с одной стороны, тебе придется вспоминать тот день; как вы можете посмотреть друг другу в глаза, Линн, отвечай, как? Но с другой стороны…» И она стояла, боясь идти, не желая идти, и странным, позорным образом желая этого.
Некоторое время тому назад, перед смертью Джози, она хотела подарить ей фотографии, которые они вместе делали в течение многих лет. Папка со снимками лежала на комоде в холле, на них были запечатлены радостные часы жизни, память о которых люди хотят сохранить: пикник в день Четвертого июля, дни рождения, выезды на природу всей компанией и маскарадные наряды в новогоднюю ночь. Конечно, Брюс захочет оставить себе это сокровище. Он захочет сохранить каждую крупицу памяти. Несомненно.
Когда Линн подъехала, он находился в доме, уже наполовину освобожденном от мебели. Первое, что она заметила, что диван в гостиной отсутствует. Все, что осталось в комнате, – это пара одинаковых американских комодов.
– Новые владельцы купили все самое лучшее, – сказал Брюс. – Напольные часы под лестницей, столик. Остальное я отдал в приют для бездомных. Идем, я покажу тебе, что, мне кажется, будет хорошо выглядеть в твоем саду. Новым владельцам это не понадобилось.
Сквозь открытую дверь в сад он указал рукой на купальню для птиц, которую они с Джози купили во время своего единственного путешествия за границу. Это был большой мраморный бассейн, на краю которого сидели два мраморных голубя и пили воду. Брюс рассмеялся, глядя на них:
– Перевозка по морю из Италии этой проклятой штуковины стоила дороже, чем я заплатил за нее. Но Джози влюбилась в этих голубков. И действительно, я должен признать, что это очень симпатичная штука.
И он добавил:
– Хочешь ее взять? Если да, я попрошу соседского мальчишку помочь мне погрузить ее в ваш багажник.
– Она прекрасна, Брюс. Но ты уверен… – начала она.
– Что она мне никогда не понадобится? Да, Линн. Полностью уверен. У меня было время заниматься домом, теперь это время прошло.
Как жалко, подумала она, что он чувствует себя таким старым в его возрасте. Однако он стал уже снова похож на себя; беспредельное отчаяние, не сходившие с его лица в течение всех этих тяжелых месяцев, слегка ослабело; тело стремилось к выздоровлению, хотя душа все еще не могла воспрянуть. Отдых излечивал, вместе с солнцем, которое в тот момент играло в его, выцветших на солнце волосах. «Странно, – подумала она, – я не замечала, что у него золотистые ресницы».
Они стояли на пороге. Мимо пролетела белая бабочка и уселась на клумбу увядших ноготков.
– Бабочки, – пробормотала Линн, – а уже почти День Благодарения.[1]
Он же, по-видимому, не расположенный вести разговор, стоял рядом, засунув руки в карманы своих джинсов. Очки были сдвинуты на волосы, а в глазах отражался не этот спокойный послеполуденный час, а нечто другое, далекое.
И она, почувствовав себя лишней, сделала движение, чтобы уйти, неуверенно спросив:
– Ты сказал, что твой сосед поможет поднести?
– Да, его сын. Они живут через дорогу. Я пойду через парадную дверь и позову его.
Почти все шкафы в кухне были пустыми – Линн отметила это, когда шла вслед за ним. Пол был заляпан, щетка стояла в углу рядом с новым мусорным ведром, а стопка книг дожидалась, когда ее запакуют в пустой ящик.
– Я беру с собой свои и Джозины книжки, это единственное, что я хочу сохранить.
– О, – сказала Линн, – я почти забыла, у меня есть фотографии, которые ты захочешь взять. Я оставила их в машине. Они начинаются с тех времен, когда вы приехали в Сент-Луис. Ох, у меня дырявая голова.
– Тебе приходится держать в голове массу других вещей, – заметил Брюс. – Как Роберт?
– Подавлен. Ты бы его не узнал. Подавлен и обеспокоен, но совсем не так, как в первые дни, слава Богу. Я никогда не забуду, как он плакал в телефонную трубку при разговоре с Эмили. Я никогда не видела, чтобы мужчины так проявляли горе, хотя, почему бы и нет? Но тем не менее мой отец, даже после маминых похорон… – Она резко замолчала, напуганная своей собственной бестактностью.
– Я понимаю это так, что ты остаешься, Линн. – И когда она кивнула, он сказал очень вежливо: – Я думаю, что, вероятно, ты останешься.
– Он переменился, – сказала она ему, заметив, что когда она это произносила, то употребила то же слово «переменился», что и в разговоре с Эмили и Томом.
В отличие от последних, он не стал возражать, но посмотрел на нее с выражением крайней нежности. Опершись о кухонную стойку, он стоял напротив нее, которая тоже облокотилась о стойку с другой стороны, среди беспорядка в этом развороченном доме. Никто из них не решался заговорить о том, что, без сомнения, было у каждого на уме; она думала, что для нее всегда было немыслимо переспать с кем-нибудь, кроме Роберта, но вот, поди ж ты – случилось с этим мужчиной.