Утром приехали родители и увезли Олю домой, в Москву.
3
Через неделю Ольга принесла готовый эскиз будущего экрана-витража. Аполлонский долго рассматривал его, удовлетворённо мычал и, наконец, заговорил:
– Всё у тебя замечательно, Удальцова. И линия, и фактура, и цвет… Правда, преобладание сине-фиолета настораживает. Ну, да бог с ним! С водой это сочетается. Несколько холодновато, но сочетается. Витраж получился прозрачным… Допустим. Но вот по части содержания у меня к тебе вопросы. Почему ты разрушаешь природу, вместо того, чтобы воспевать её?
– Я?! – Ольга чуть не подавилась собственным звуком.
– Ну-ну! Ты понимаешь, о чём я говорю.
– Не понимаю.
Аполлонский сделал внушительную паузу.
– Я заметил, во всех твоих работах присутствует стрекоза со сломанным крылом. Что это значит? А на этом витраже она совсем обнаглела – вылезла на передний план и занимает столько места, что… я в растерянности. Что с тобой происходит?
Ольга криво усмехнулась.
– Не знаю, Сергей Петрович…
– Тогда убери её совсем, эту стрекозу!
– Она сама везде вылезает.
– Она что у тебя, живая? А если серьёзно, твоя стрекоза застит пейзаж. Она преломляет его в нежелательном свете, понимаешь! Заказчику это не понравится. И ещё некоторые вещи… Твои растения, не спорю, мастерски изображённые, выглядят по крайней мере странно. Это даже не растения, а какие-то замаскированные под растения… мерзкие рожи! Как будто ты перед этим Босха насмотрелась или ещё что-то в этом роде…
– Сергей Петрович…
– Не желаю слушать!
– Вы – как мама. Почему?
– Я знаю, что ты скажешь.
– Сергей Петрович, пока не поздно…
– Поздно. Назад хода нет.
– Выслушайте меня, пожалуйста! Передайте эту работу кому-нибудь другому. Хотя бы Ирке Симакиной. Она справится. У неё везде солнце, и птички поют. А у меня… не получится.
– А о чём ты думала, когда соглашалась!
– Вы сами настояли.
Аполлонский загрустил.
– У меня не получится, Сергей Петрович. И вообще… я устала.
– Что случилось?
– Да ничего не случилось, правда!
– Дома… всё в порядке?
– В идеальном.
– И с ребёнком? У тебя ведь девочка, да?
– Ксюша, – Ольга невольно улыбнулась. – И с ребёнком полный порядок. С ней мама сидит. Просто… я не могу.
– Я понимаю… тебе сейчас трудно, – Аполлонский тронул Ольгу за локоть и заглянул в глаза. – Тут дело не в «не могу», Удальцова…
– А в чём?
– Ну, ладно… Видимо, сегодня с тобой не сговоришься. Отложим этот разговор. И с документами повременим.
Выйдя на улицу, Ольга направилась к остановке автобуса, но, постояв с минуту в новеньком прозрачном павильончике, двинулась пешком. Вскоре её нагнал Аполлонский.
– Извини за назойливость. Вижу, отправилась пешком, и я с тобой прогуляюсь, не возражаешь?
– Не возражаю.
– Тебе – куда: прямо, налево, направо?
– Прямо и прямо.
– Очень хорошо. Прямой путь не всегда интересный, но… всегда ясный.
– Это вы к чему?
– Да так, для разговора.
– Вы не любите молчать? Или боитесь?
– Какая ты резкая сегодня, Удальцова.
– Я всегда такая. Просто вы не знаете.
– Да как же не знать! А сегодня – особенно резкая. Нет, люблю помолчать. И не боюсь. Иные слова опаснее безмолвия. Но в данном случае молчание неконструктивно.
– Понятно. Будете уговаривать.
– Не буду. Можно просто поболтать о чём-нибудь не относящемся к нашей работе. Вот скажи, ты любишь читать?
Ольга саркастически усмехнулась.
– Понял. Не любишь.
– Из ничего не значащих междометий вы делаете поспешные выводы, Сергей Петрович.
– Ага, значит, любишь.
– И да, и нет.
– А это уже интересно! Почему – да?
Ольга задумалась.
– Если серьёзно, трудно сказать в двух словах…
– А почему – нет? Или также трудно…
– Да! – Ольга вдруг развеселилась.
У Аполлонского зажглись искорки в глазах, но выражение лица осталось неизменным.
– Я не случайно спросил тебя об этом. Настоящее чтение, как известно, отнюдь не развлечение, а интеллектуальная работа. Я-то как раз думаю, что ты много читаешь. И не полусветскую болтовню известных жанров, а… А поэзию ты любишь? Ну вот, например, чьи это стихи?
Я чувствую непобедимый страх
В присутствии таинственных высот.
Я ласточкой доволен в небесах,
И колокольни я люблю полёт!
И, кажется, старинный пешеход,
Над пропастью, на гнущихся мостках,
Я слушаю, как снежный ком растёт
И вечность бьёт на каменных часах.
Когда бы так! Но я не путник тот,
Мелькающий на выцветших листах,
И подлинно во мне печаль поёт.
Действительно, лавина есть в горах!
И тут неожиданно Ольга подхватила:
И вся моя душа
–
в колоколах,
Но музыка от бездны не спасёт!
Аполлонский резко остановился, вскричал:
– Не может быть! Я потрясён! Ну-ка, ну-ка, дай на тебя погляжу. И когда ты всё успеваешь?! А говорят, современная молодёжь ничего не читает! Выходит, враки! А проза? Какую книгу ты закрыла последней в этом году?
– «Идиота».
У Аполлонского даже зарумянились щёки от удовольствия.
– Выходит, я в тебе не ошибся! И это бодрит! – как любит повторять моя соседка. А изречение Достоевского о красоте тебе, надеюсь, известно?
– Что «красота спасёт мир»?
– Именно! – Аполлонский чуть не взвизгнул от восторга, но тут же настроился на серьёзный лад. – А спасёт ли? Как думаешь?
– Смотря, что понимать под красотой.
– Точнее, что Фёдор Михалыч понимал под красотой!
– Именно! – выскочило у Ольги с пародийным пафосом, но Аполлонский пропустил эту выходку мимо ушей.
– Ты знаешь, когда я учился в школе, я эту самую фразу о красоте понимал буквально. Как категорический императив, что ли… Как некий непреложный закон, которому в результате все добровольно подчинятся. Вот, мол, наступит всеобщая красота, и мир будет спасён! Смешно, правда?
– Не смешно.
– Согласен. А ведь Фёдор Михалыч указал, пожалуй, на единственно возможный путь. Но никакой непреложности, к сожалению, в этом нет. И спасение миру в обозримом будущем не грозит. Красота его обходит стороной…
– Но что такое красота?
–
…И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Сильная штука – ассоциация!