– Не только я так делаю, – недовольно поправил его Дэн. – Так испокон веков принято. Все так поступают, и дядя Молари гадает точно так же. И потом результат напрямую зависит от исходных.
– Пусть так, это не столь важно. Я никогда не гадал на костях, возможно, не знаю каких-то тонкостей. Итак, я решил поэкспериментировать с разными наборами предметов, у меня там их в этой шкатулке полно. Тень из монеты появляется в любом случае, но взаимодействовать с другими предметами может только в сочетании с обрывком бумаги. Только тогда загораются два огня, и их лучи тянутся к другим предметам. Общим остается противостояние этих двух сил всем остальным.
– А результаты? – напряженно уточнил региональный координатор, не замечая, как его бедная коса уверенно превращается в мочалку.
– В лучшем случае тень удается ограничить, как это было в первом видении. В остальных случаях она накрывает собой все видимое пространство, от нее веет холодом и смертью. Нехорошее чувство остается после таких видений.
– Хоть какой-то более-менее оптимистический прогноз есть? Или максимум, что можно сделать, – это ограничить?
– Есть, – невозмутимо кивнул Ресс – Только один и довольно странный. Если присоединить ко всему набору еще один предмет, который тридцать лет провалялся на самом дне шкатулки. Он меняет ход событий в самом начале, разрывая треугольник, и тогда каждый предмет начинает действовать иначе. Наконечник превращается в паука и оплетает своей паутиной синий и красный огни. Осколок брони становится вихрем небольших, но очень острых лезвий, и, налетев на тень, рвет ее в клочья. Цепь сжимает границу тени до маленького пульсирующего сгустка, однако полностью уничтожить тень не удается и в этом случае. Она бессмертна.
– А что за предмет? – торопливо уточнил Макс, быстро прикидывая, что сто раз он был прав насчет Шеллара. Любопытный умник действительно нужен этому бестолковому миру, и надо срочно что-то делать, иначе действительно убьют и последствия будут катастрофическими.
– Вот. – На раскрытой ладони кузена Ресса лежала прядь мягких детских волос, связанных традиционным магическим узлом от сглаза. – Не узнаешь? Ты же сам мне это принес.
– Не помню.
– Твой сын, Макс, – тихо подсказал Дэн. Очень тихо, словно ожидал от темпераментного кузена фейерверка непотребной ругани и крушения мебели в беспредельном отчаянии.
– Нет, – прошипел региональный координатор, сжимая в кулаке растрепанную косу. – Не дам. Да пусть хоть весь этот мир… Тьфу, Толик, зараза, что это за дерьмо!..
– Это не дерьмо, всего лишь чертополох. Извини, Макс, – довольно формально и совершенно серьезно сообщил поганец Толик, наблюдая, как почтенный мэтр отплевывается и шипит, словно кошка, укусившая ежа. – Ты должен думать, что говоришь. Сам ведь знаешь, у тебя не только глаз дурной. Ты вспомни, сколько раз твой язык…
Региональный координатор прекратил плеваться и выдал несколько сложноподчиненных предложений, не оставлявших сомнений в том, кто был первым наставником маленького Кантора в области нецензурной ругани. А также посулил поганцу Толику, что когда-нибудь его все-таки заловят и примерно накажут за нарушение подписки о неприменении магии.
– Уж лучше так, – хмыкнул эльф. – Не хватало, чтобы ты целый мир сглазил!
– Макс, ты напрасно так разволновался, – добавил невозмутимый Ресс – Разве я сказал, что с твоим сыном что-то случится? Он вовсе не должен стать жертвой. Его место в дальнейшем раскладе не совсем ясно, но только потому, что не хватает еще какой-то составляющей.
– Надо было сразу сказать, – наставительно изрек Дэн. – И мир бы уцелел, и Макса бы не накормили чертополохом. Макс, ты «Винни-Пуха» читал?
– Я читал! – жизнерадостно возгласил Толик. – И очень надеялся, что Макс будет бегать кругами с высунутым языком… Ой! Макс, перестань! Я же хотел, как лучше! Прекрати, а то призову стадо ежиков, закаешься насылать мигрень на благодетелей! Ничего себе награда за спасение мира!
На том и закончился серьезный разговор, ибо в присутствии Толика деловые беседы никогда не длились, более пяти минут. И началось безобразие, так как способность Толика провоцировать безобразия везде, где бы он ни появился, была столь же знаменита, как дурной глаз Макса Рельмо. Ресс пытался снять насланную мигрень, Макс спешно колдовал себе иммунитет от ожогов крапивы, попутно сожалея во всеуслышание, что не умеет насылать еще геморрой и импотенцию, по комнате гулко топали обещанные ежики, Дэн грозился всех побить, выгнать вон и заодно вызвать психбригаду…
Неудивительно, что Дэнова сопливая дочурка, которую угораздило припереться из школы как раз в разгар всего этого безобразия, полюбовалась на почтенных мэтров как на безнадежных идиотов и, в отличие от воспитанного дяди Макса, немедленно сказала то, что подумала:
– Старые уже, а ведете себя, как дети малые!
Жизнь продолжалась несмотря ни на что. Она, зараза такая, всегда продолжается, что бы ни случилось. Какие бы ни произошли события – радостные, трагические, кошмарные, все заканчивается… а жизнь продолжается. Плавная, могучая и неповоротливая река бытия не останавливается даже в великие моменты, потрясающие все человечество. Что уж говорить о такой мелочи, как товарищ Кантор, его любовь и ненависть, стремления и надежды, потери и комплексы… А также припаленная спина и безумные сны, ну откуда они берутся, эти сны проклятые!
Словом, все проходит, и события прошедших дней так же сотрутся и забудутся, смятые повседневной суетностью человеческого существования.
Примерно такими мыслями встретил Кантор первый вечер лета, лежа на полу в библиотеке и созерцая надвигающиеся за окном сумерки. Зализывать раны и отходить от потрясений ему было не впервой, и относился он к этому процессу, как и подобает воину – сознавал, что очередная неприятность завершилась, а жизнь продолжается, и терпеливо ждал, когда неумолимое время покончит с последствиями упомянутой неприятности. О том, что выздоровление процесс долгий и постепенный, он прекрасно знал на собственном богатом опыте, но столь же точно понимал, что это когда-нибудь закончится. Подниматься и ходить у Кантора получалось пока с большим трудом, однако лежать в постели он наотрез отказался. Во-первых, потому, что вообще не любил болеть, а во-вторых, находиться постоянно в комнате, где его посещали кошмары, видения и всякие мертвые короли, было неприятно. Гораздо лучше было валяться на мохнатом ковре в библиотеке, уложив голову на колени Ольге, и болтать о чем-нибудь глупом и неважном под мелодичное звучание музыкальных кристаллов, слушать ее сказки или просто дурачиться, обмениваясь шутками, зачастую совершенно безумными, вроде той девочки с водопроводным краном.
Иногда это помогало забыться, и на какое-то время сны, казалось, тускнели и стирались из памяти, тогда Кантору начинало казаться, что жизнь не настолько паскудна, как он привык считать. Но длилось это недолго. Недобрые мысли, с садистским упорством сверлившие мозги несчастного мистралийца, надолго не отлучались. Самой противной из них, вызывавшей у Кантора бессильную злость на весь белый свет, был незатейливый житейский вопрос: что дальше?
И Кантор, и его внутренний голос отвергали этот вопрос с редкостным единодушием. Но чем лучше становилось их общее самочувствие, тем наглее и упрямее врывался в их мысли проклятый вопрос, порожденный все тем же неумолимым течением жизни. И недалек уже был тот день, когда проблема станет насущной и потребует немедленного ответа.
Кантор оттягивал сей момент, как только мог. Даже самому себе он не решался признаться, что этот день, скорей всего, будет окончательным прощанием с удивительно неправильной девушкой, которая перевернула вверх тормашками его жизнь, и без того не отличавшуюся устроенностью и упорядоченностью…