– Ну вот, сейчас я опять понимаю…
– … почему вышла за меня замуж, – закончил ее мысль Дэвид.
Мэй закатила глаза. Знала ли она, что значат для Дэвида эти восторги?
Дэвид попробовал кусочек мапо-тофу, своего любимого блюда, тут же ощутив во рту характерный дымный аромат и только потом вкус перца сычуань, который ожег язык и губы и на мгновение притупил вкусовые рецепторы, опалил гортань и даже заложил уши.
– Тебе стоило бы открыть ресторан, – пробормотал Пол с набитым ртом.
Дэвид ответил ему чуть заметной усмешкой. Это было риторическое замечание, своего рода ритуал, и ответ на него тоже не менялся.
– Слишком опасно.
Они рассмеялись. Мэй и Пол посчитали это шуткой и сразу вспомнили о скандальных посетителях, пьяных драках и алчных полицейских. Дэвид же подумал о старике Ху и о том, как быстро в Китае меняются времена.
– Не без того, но зарабатывал бы ты, по крайней мере, прилично, – заметила Мэй, дожевывая кусочек баклажана.
Неподкупность Дэвида Чжана была обычной темой их супружеских споров. За двадцать пять лет службы в шэньчжэньской полиции Чжана не раз обходили при раздаче чинов. Инспектор отдела убийств – вот все, чего ему удалось добиться за долгую карьеру. Последний раз его повышали пятнадцать лет назад. Официально считалось, что препятствием продвижения по служебной лестнице для Чжана стала его религиозность. Дэвид был буддист и не думал этого скрывать. В восьмидесятые годы, в эпоху «религиозных чисток», его исключили из коммунистической партии. Потом, много лет спустя, не раз предлагали вступить в нее снова, но Чжан отказывался.
Однако главной причиной неблагодарности начальства к заслугам Дэвида была его непробиваемая неподкупность. Чжан не только отказывался вымогать деньги с владельцев ресторанов, отелей, баров и магазинов, а также покрывать за плату нелегальных рабочих. Он вежливо, но категорично отвергал как подношения наличными деньгами в конвертах, так и взятки натурой – сигаретами, виски, – даже если это были подарки на китайский Новый год. Свой ежедневный обед в уличном ресторане, сразу за зданием полицейского управления, он оплачивал из собственного кармана.
Мэй принципиальность мужа давно встала поперек горла. Комиссарского жалованья и зарплаты секретарши, пусть и в филиале такой солидной иностранной фирмы, в которой работала Мэй, явно не хватало, чтобы реализовать все предоставляемые новой экономической эпохой возможности. Тем более что часть ежемесячного семейного дохода уходила на содержание престарелых родителей в Сычуани и на добровольные пожертвования на строительство буддистского храма. Чжаны так и не приобрели ни собственной квартиры, ни машины. Последняя оказалась им не по карману даже во времена автомобильного бума, когда многие весьма среднего достатка китайцы обзавелись иномарками. Компьютер в доме Чжанов, равно как и видеокамера, и телевизор, и цифровой фотоаппарат, были местного производства. А сумка Мэй «Прада», ремень «Шанель», как и джинсы «Левис», кроссовки «Адидас» и спортивные штаны «Пума» ее сына, – дешевейшими китайскими подделками известных брендов.
Но Мэй смирилась бы и со всем этим хламом в доме, и с изматывающей беготней за ним по магазинам. Гораздо важнее было другое: Чжаны не могли отправить своего сына ни в одну из недавно открывшихся частных школ. Из секретарш своего отдела Мэй была единственной, кто не пользовался услугами репетиторов. Единственной! Понимал ли Дэвид, что это значит? Те, кто не имел денег на дорогие школы, вечерами отвозили детей на курсы иностранных языков, чтобы те изучали там английский или хотя бы получили диплом. Но Чжанам было не по карману даже это.
Как получилось, что пятнадцатилетнему Чжену ломали жизнь моральные принципы его отца? Чем, собственно, по мнению Дэвида, должен был после школы заниматься его сын? Какое будущее готовил ему неподкупный папа? Можно сколько угодно корчить из себя праведника, но не за счет же благополучия собственной семьи! Еще Конфуций возложил на родителей ответственность за образование детей, раньше Мэй не забывала напоминать об этом мужу. Когда же поняла, что мудрецы для того не авторитет, на много недель погрузилась в изучение буддистских трактатов, чтобы хотя бы с их помощью образумить Дэвида. Однако бывший принц Сиддхартха был явно не из тех проповедников, с чьей помощью можно оправдать вымогательства и «левые» деньги в конвертах, пусть даже и во имя высоких целей. Напротив, он считал корыстолюбие первой причиной человеческих страданий. Именно поэтому, полагала Мэй, его религия не имела никаких шансов прижиться в Китае.