Он выпил, поднял другой кубок, который я ему налил, сказал "ну", вздохнул, и опять поводил мою руку, и опять стал есть. Наконец все это было кончено, он выпил третий кубок, сказал свое "буде", закурил капоральную сигаретку и, опустив руку под стол, стал держать меня за руку. Он, очевидно, хотел что-то сказать или сделать что-то теплое, дружественное, но не знал, как это делается. У меня в груди закипали слезы.
Я воспользовался его рукожатием и тихо перевел в его руку двадцатифранковый червонец, которым предварительно подавил его в ладонь. Он почувствовал у себя в руке монету и улыбнулся, улыбнулся совершенно просто и отвечал:
- Могу, могу, - и с этим зажал деньги в ладонь с ловкостью приказного старых времен.
- Ну как же, - говорю, - расскажите, любезный Шерамур, каков вышел дебют ваш в большом свете?
- Где это?
- В посольстве.
- Да, был.
- Что же... какой вы там имели успех?
- Никакого.
- Почему?
- Я не знаю.
- Ну, шутки в сторону; рассказывайте по порядку: вы нашли кого нужно?
- Нашел. Я сначала попал было куда-то, где написано: "Извещают соотечественников, что здесь никаких пособий не выдают". Там мне сказали, чтобы смотреть, где на дверях заплатка и на заплатке его имя написано. - Ну, вы нашли заплатку и позвонили.
- Да.
- Вас приняли?
- Да, пустили.
- И вы рассказали этому дипломату всю вашу историю?
Шерамур посмотрел на меня, как делал всегда, когда ему не хотелось говорить, и отвечал:
- Ничего я ему не рассказывал. Но я не мог позволить ему так легко от меня отделаться и пристал:
- Отчего же вы не рассказали? Ведь вы же с тем пошли...
- Да что ж, как ему рассказывать, если он не вышел.
- Что это за мучение с вами: "приняли", "не вышел", - говорите толком!
- Лакей пустил и велел пять минут подождать. Я подождал пять минут, а потом говорю: пять минут прошло. Лакей говорит: "Что делать, - monsieur, {Господин (франц.).} верно, позабыл". А я говорю: "Ну так скажи же своему monsieur, что он свинья", - и ушел.
Я просто глаза вытаращил: неужто это и все, чем кончилась моя затея?
- А что же вам еще надо?
- Шерамур, Шерамур! Злополучное и бедное создание: да разве это так можно делать?
- А как еще надо делать?
- Да вы бы подумали - ведь мы из-за этого подняли целую историю: впутали сюда светскую даму...
- А ей что такое?
- Как что такое? Она вас рекомендовала, за вас старалась, просила, а вы пошли, обругали знакомого ей человека в его же доме и при его же слуге. Ведь это же так не водится.
- Отчего - не водится?
- Ну вот еще: "отчего?" - не водится, а вдобавок ко всему, может быть, вы поступили не только грубо, но и совершенно несправедливо.
Шерамур сделал вид резкого недоумения и вскричал:
- Как это... я несправедливо сделал!
- Да; вы несправедливо сделали; этот чиновник в самом деле мог быть занят, мог и позабыть.
- Ну, перестаньте.
- Отчего?
- Какие у них занятия!
- У дипломатов-то?
- Да!
- А сношения?
- Все глупости.
- Покорно вас благодарю.
- Разумеется; у них жрать всегда готовое. Я, батюшка, проходил, сам видел: внизу там повар в колпаке, и кастрюли кипели. Чего еще: жри пока не надо.
Я дольше не выдержал, рассмеялся и приказал подать еще вина.
Шерамур осветился; он почувствовал, что его пытка кончилась: он опять изловил мою руку, помял ее, поводил, вздохнул и сказал:
- Бросим... не надо ничего.
- Это дело о вашей судьбе бросить?
- Да; какая судьба... Ну ее!..
- А мне, - говорю, - ужасно даже это ваше равнодушие к себе.
- Ну вот - есть о чем.
"Русский человек, - думаю себе, - одна у него жизнь, и та - безделица". А он вдруг оказывает мне снисхождение.
- Вы, - говорит, - можете, если хотите, лучше в Петербурге.
- Что это такое?
- Да прямо Горчакову поговорите.
- А вы думаете, что я такая персона, что вижу Горчакова запросто и могу с ним о вас разговаривать и сказать, что в Париже проживает второй Петр Иванович Бобчинский.
- Зачем Бобчинский - сказать просто, так, что было.
- А вы думаете, я знаю, что такое с вами было?
- Разумеется, знаете.
- Ошибаетесь: я знаю только, что вас цыгане с девятого воза потеряли, что вас землемер в тесный пасалтырь запирал, что вы на двор просились, проскользнули, как Спиноза, и ушли оттого, что не знали, почему сие важно в-пятых.
- Вот, вот это все и есть, - больше ничего не было.
- Неужто это так - решительно все?
- Да, разумеется, так!
- И больше _ничего?_
- Ничего!
- Припомните?
Припоминал, припоминал и говорит:
- Я у одной дамы был, она меня к одному мужчине послала, а тот к другому. Все добрые, а помогать не могут. Тогда один мне работу дал и не заплатил - его арестовали.
- Вы писали, что ли?
- Да.
- Что же такое?
- Не знаю. Я середину писал - без конца, без начала.
- И политичнее этого у вас всю жизнь ничего не было?
- Не было.
- Ну так вот же вам последний сказ: как вы себя дурно ни держали в посольстве, ступайте опять к этой даме и расскажите ей откровенно все, что мне сказали, - и она сама съездит и попросит навести о вас справки: вы, верно, невинны и, может быть, никем не преследуетесь.
- Нет; к ней-то уж я не пойду.
- Почему? Молчит.
- Что же вы не отвечаете? Опять молчит.
- Шерамур! ведь мы сейчас расстаемся! говорите: почему вы не хотите опять сходить к этой даме?
- Она бесстыдница.
- Что-о?
Я от нетерпения и досады даже топнул и возвысил голос:
- Как, она бесстыдница?
- А зачем она черт знает что читать дает.
- Повторите мне сейчас, что такое она дала вам бесстыдное.
- Книжку.
- Какую?
- Нет-с, я этого не могу назвать.
- Назовите, - я этого требую, потому что я уверен, что она ничего бесстыжего сделать не могла, вы это на нее выдумали.
- Нет, не выдумал. А я говорю:
- Выдумали.
- Не выдумал.
- Ну так назовите ее бесстыдную книжку. Он покраснел и засмеялся.
- Извольте называть! - настаивал я.
- Так... вы по крайней мере - того...
- Чего?
- Отвернитесь.
- Хорошо - я на вас не гляжу.
- Она сказала...
- Ну!
Он понизил голос и стыдливо пролепетал:
- "Вы бы читали хорошие английские рооманы..." и дала...
- Что-о та-акое?!
- "Попэнджой ли он!"
- Ну-с!
- Больше ничего.
- Так что же тут дурного?
- Как что дурного?.. "Попэнджой ли он"... Что за мерзость.
- Ну, и вы этим обиделись?
- Да-с; я сейчас ушел.
Право, я почувствовал желание швырнуть в него что попало или треснуть его стаканом по лбу, - так он был мне в эту минуту досадителен и даже противен своею безнадежною бестолковостью и беспомощностью... И только тут я понял всю глубину и серьезность так называемого "петровского разрыва"... Этот "Попэнджой" воочию убеждал, как люди друг друга не понимают, но спорить и рассуждать о романе было некогда, потому что появился комиссионер и возвестил, что время идти в вагон.