Шерамур все провожал нас до последней стадии, - даже нес мой плед и не раз принимался водить туда и сюда мою руку, а в самую последнюю минуту мне показалось, как будто он хотел потянуть меня к себе или сам ко мне потянуться. По лицу у него скользнула какая-то тень, и волнение его стало несомненно: он торопливо бросил плед и побежал, крикнув на бегу:
- Прощайте; я, должно быть, муху сожрал.
Такова была наша разлука.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Париж давно был за нами.
По мере того как я освобождался от нервной усталости в вагоне, мне стало припоминаться другое время и другие люди, которых положение и встречи имели хотя некоторое маленькое подобие с тем, что было у меня с Шерамуром. Мне вспомянулся дерзновенный "старец Погодин" и его просветительные паломничества в Европу с благородною целию просветить и наставить на истинный путь Искандера, нежные чувства к коему "старец" исповедал в своей "Простой речи о мудрых вещах" (1874 г.). Потом представился Иван Сергеевич Тургенев - этот даровитейший из всех нас писатель - и "мягкий человек"; пришел на ум и тот рослый грешник, чьи черты Тургенев изображал в Рудине, человек, которого Тургенев видел и наблюдал здесь же, в этом самом Париже, и мне стало не по себе. Это даже жалостно и жутко сравнивать. Там у всех есть вид и содержание и свой нравственный облик, а это... именно что-то цыганами оброненное; какая-то затерть, потерявшая признаки чекана. Какая-то бедная, жалкая изморина, которую остается хоть веретеном встряхнуть да выбросить... Что это такое? Или взаправду это уже чересчур хитро задуманная "загадочная картинка", из тех, которыми полны окна мелких лавчонок Парижа? Глупые картинки, а над ними прилежно трудят головы очень неглупые люди. Из этих головоломок мне особенно припоминалась одна: какой-то завиток - серая размазня с подписью: "Quest-ce que c'est?" {Что это такое? (франц.).} Она более всех других интригует и мучит любопытных и сбивает с толку тех, которые выдают себя за лучших знатоков всех загадок. Они вертят ее на все стороны, надеясь при одном счастливом обороте открыть: что такое сокрыто в этом гиероглифе? и не открывают, да и не откроют ничего - потому что там нет ничего, потому что это просто пятно - и ничего более.
По возвращении в Петербург мне приходилось говорить кое-где об этом замечательном экземпляре нашей эмиграции, и все о нем слушали с любопытством, иные с состраданием, другие смеялись. Были и такие, которые не хотели верить, чтобы за видимым юродством Шерамура не скрывалось что-то другое. Говорили, что "надо бы его положить да поласкать каленым утюжком по спине". Конечно, каждый судил по-своему, но была в одном доме вальяжная няня, которая положила ему суд особенный и притом прорекла удивительное пророчество. Это была особа фаворитная, которая пользовалась в доме уважением и правом вступать с короткими знакомыми в разговор и даже делать им замечания.
Она, разумеется, не принадлежала ни к одной из ярко очерченных в России политических партий и хотя носила "панье" и соблюдала довольно широкую фантазию в "шнипе", но в вопросах высших мировых coterie {Ценностей (франц.).} держалась взглядов Бежецкого уезда, откуда происходила родом, и оттуда же вынесла запас русских истин. Ей не понравилось легкомыслие и шутливость, с которыми все мы относились к Шерамуру; она не стерпела и заметила это.
- Нехорошо, - сказала она, - человек ничевошный, над ним грех смеяться: у него есть ангел, который видит лицо.
- Да что же делать, когда этот человек никуда не годится.
- Это не ваше дело: так бог его создал.
- Да он и в бога-то не верит.
- А господь с ним - глуп, так и не верит, и без него дело обойдется, ангел у него все-таки есть и о нем убивается.
- Ну уж будто и убивается?
- Конечно! Он к нему приставлен и соблюдет. Вы как думаете: ведь чем плоше человек, тем ангел к нему умней ставится, чтобы довел до дела. Это и ему в заслугу.
- Ну да, вы как заведете о дураке, так никогда не кончите. Это у вас самые милые люди.
Она слегка обиделась, начала тыкать пальцем в рассыпанные детьми на скатерти крошки и с дрожанием в голосе докончила:
- Что они вам мешают, дурачки! их бог послал, терпеть их надо, может быть он определится к такой цели, какой все вы ему и не выдумаете.
- А вы этому верите?
- Я? почему же? верю и уповаю... А вот вам тогда и будет стыдно!
"Вот она, - думаю, - наша мать Федорушка, распредобрая, распретолстая, что во все края протянулася и всем ласково улыбнулася.
Украшайся добротою, если другим нечем".
Няня казалась немножко расстроена, и с нею больше не спорили и теплой веры ее не огорчали, тем более что никто не думал, что всей этой истории еще не конец и что о Шерамуре, долго спустя, получатся новейшие и притом самые интересные известия.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Прошло около двух лет; в Герцеговине кто-то встряхнул старые счеты, и пошла кровь. Было и не до Шерамура. У нас шли споры о том, как мы исполнили наше призвание. Ничего не понимая в политике, я не принимал в этих спорах никакого участия. Но с окончанием войны я разделял нетерпеливые ожидания многих, чтобы скорее начинала дешеветь страшно вздорожавшая провизия. Под влиянием этих нетерпеливых, но тщетных ожиданий я, бывало, как возвращаюсь с прогулки, сейчас же обращаюсь к этажерке, где в заветном уголке на полочке поджидает меня докучная книжка с постоянно возрастающей "передержкой". И вот раз, сунувшись в этот уголок, я нахожу какую-то незнакомую мне вещь сверток, довольно дурно завернутый в бумагу, - очевидно книга. На бумаге нет ничьего имени, но есть какие-то расплывшиеся письмена, писанные в самый край "под теснотку", как пишут неряхи. Начинаю делать опыты, чтобы это прочесть, и после больших усилий читаю: "долг и за процент ж. в. х.". Больше ничего нет.
Снимаю бумагу и нахожу книгу Ренана "St. Paul", {"Святой Павел" (франц.).} но прежде, чем я успел ее развернуть, из нее что-то выпало и покатилось. Начинаю "искать, шарить по всем местам: что бы это такое вывалилось? Зову служанку, ищем вдвоем, втроем, все приподнимаем, двигаем тяжелую мебель и, наконец, находим... Но что? - Находим чистейшего золота двадцатифранковую французскую монету! Не может же быть, чтобы она валялась тут исстари: пол метут, натирают, и не могли бы ее не заметить... Нет; монета положительно сейчас только выпала из книги. Но что это такое? зачем и кто мог сделать мне такое приношение? Ломаю голову, припоминаю, не положил ли я ее сам, соображаю то и другое и не прихожу ни к какому результату. Опять разыскиваю оберточную бумагу и рассматриваю письмена, возлагая на них последнюю надежду узнать: что это за явление? Ничего более: "долг и за процент ж. в. х..." Характер почерка неуловим, потому что писано на протекучке, и все расплылось... Соображаю, что здесь _долг_ и что _процент_, или "за процент": монета долг, а книга "за процент", или наоборот? И потом, что значат эти "ж. в. х."? Нет сомнения, что это не первые буквы какого-либо имени, а совсем что-то другое... Что же это такое? Подбираю, думаю и сочиняю: все выходит как-то странно и некстати: "жму вашу руку", - но последняя буква не та: "жгу ваш хохол", тут все буквы соответствуют словам, но для чего же кому-нибудь было бы нужно написать мне такую глупость? Или это продолжение фразы: посылаю "долг и за процент" еще вот что, например, - "желтый ватошный халат" или "женский ватошный халат"... Все никуда не годится. Глупый водевильный случай, а интересует! Даже во сне соображаю и подбираю: "желаю вам хорошего". Вот, кажется, это пошло на дорогу! Еще лучше: "живу весьма хорошо"; или... наконец, батюшки мои! батюшки, да это так и есть: не надлежит ли это читать... "жру всегда хорошо"? Решительно это так, и не может быть иначе. Но тогда что же это значит: неужто здесь был Шерамур? Неужто он появился в Петербурге именно теперь, в это странное время, и проскользнул ко мне? Какова отчаянность! Или, может быть, его простили и разрешили, и он ходит смело по вольному паспорту... Ведь, говорят, все возможно в природе.