Фокс и лорд Стормонт находят это письмо излишне резким, и принимается решение его не отправлять.
В течение нескольких недель вопрос остается открытым. Наконец, воспользовавшись каким-то предлогом, принц отправляет королю письмо, составленное Шериданом. В письме выражается сожаление по поводу причиненного королю неудовольствия и в самом конце излагается жалоба на королеву, сокращенная до одной-единственной фразы, исполненной достоинства: «Я не могу не воспользоваться этой возможностью, чтобы не посетовать на проявления менее любезного отношения королевы к моим братьям и ко мне, чем то, которое мы привыкли встречать с ее стороны; позвольте мне заверить Ваше Величество, что, если эти весьма неприятные проявления недоброжелательства счастливо прекратятся, событие сие будет столь же отрадно нашим сердцам, сколь и благожелательной душе Вашего Величества».
Умер отец Шеридана. Одолеваемый недугами Шеридан-старший решил для поправки здоровья совершить путешествие в Лиссабон, как Филдинг за тридцать четыре года до этого. Элизабет сопровождала его в поездке из Дублина в Маргит. Однако в Маргите, нарушив строгий запрет своего врача, он принял горячую морскую ванну, и у него начался сильный жар. Когда в Маргит примчался Ричард, Шеридан-отец был глубоко тронут его сыновним вниманием и незадолго до смерти с большим чувством сказал: «Ах, сколько беспокойства я причиняю тебе, Дик!»
ГЛАВА 10. РАЗБРОД В СТАНЕ ВИГОВ
В каждом политическом событии Берк усматривает либо божественный промысел, либо козни сатаны. Французская революция для него — дело рук дьявола. Новую конституцию Франции он считает воплощением «беспринципной, грабительской, жестокой, кровавой и тиранической демократии народа, чей образ правления — анархия и чья религия — атеизм».
К американцам, таким же вигам, как и он сам, которые сначала благопристойно дискутировали о конституционном принципе, а затем отстаивали его с оружием в руках, Берк мог питать вполне реальное сочувствие. Но в вызове, брошенном Парижем, в этом грандиозном взрыве народного энтузиазма, сей пророк упорядоченной свободы видит лишь зло и скверну. Дальше — больше: англичан, сочувствующих французской революции, он объявляет врагами государства и предает анафеме даже поборников парламентской реформы. Теперь Фокс и Шеридан стали в его глазах апостолами атеизма и бунта. Они же, в свою очередь, клеймят Берка как перебежчика, который появляется в их лагере в роли соглядатая.
Выступление Шеридана 9 февраля 1790 года о бюджетных ассигнованиях на армию и о французской революции знаменует собой начало разрыва между ним и Берком.
Дебаты не должны выходить за рамки обсуждаемого вопроса об увеличении армии. Но тут поднимается Фокс и заводит речь о Франции. Франция, доказывает он, не представляет ныне никакой угрозы для Британии, и нападать на нее сейчас было бы подло. После краткого выступления Питта слово берет Берк, чтобы бросить перчатку своим соратникам. Берку известно, что Шеридан собирается произнести этим вечером эффектную речь в похвалу французской революции, и он вознамерился заранее нейтрализовать ее действие. Он обрушивает на Францию град оскорблений. Эта страна «вычеркнута из системы европейских государств»; она «впала в глубокое забытье». Ее солдаты — это не граждане, а «гнусные наемники и бунтовщики, корыстные, подлые дезертиры, начисто лишенные чести и совести». Он считает своим святым долгом «противопоставлять этой странной нелепице, именуемой французской революцией, Славную революцию в Англии». При этом Берк стремится внушить членам палаты мысль, что Фокс подпал под влияние своих более молодых и менее опытных советников.
Это косвенный намек на Шеридана. Ответ Шеридана провоцирует окончательный разрыв с Берком. Ныне мозг Берка, говорит Шеридан, так же всецело одержим Францией, как и Уорреном Хейстингсом. Проводимые Берком различия между реформой и нововведением представляются игрой слов, софизмами. Расточаемая им лесть расходится с внутренним смыслом его речей. Все прекрасно знают, что он пришел сюда, чтобы посеять антифранцузские настроения. Если он хочет порвать со своими старыми друзьями, пусть скажет об этом прямо, и делу конец. Далее Шеридан, превознося политические принципы Берка, критикует его за неправильное их применение в сложившейся ситуации. Оратор защищает французскую революцию, которую считает движением не менее справедливым, чем революция английская. Он оправдывает действия Национального собрания. Как можно утверждать, что оно ниспровергло законы и отменило государственные доходы? Законы, являвшиеся «произвольными рескриптами капризного деспотизма», доходы, равносильные «национальному банкротству»! «Но какой же исторический урок, какую мораль должны мы извлечь из поразительных и ужасающих бесчинств черни? Ответ лишь один: преисполниться глубокого отвращения к той проклятой системе деспотического правления, которая так изуродовала и развратила человеческую природу, что ее подданные стали способны на подобные акты. Правительство, которое ни во что не ставит собственность, свободу и жизнь своих подданных, которое занимается вымогательством, бросает подданных в темницы и подвергает их пыткам, показывает пример безнравственности рабам, коими оно правит. И если в один прекрасный день власть переходит к порабощенным массам, то надо ли удивляться тому, что они, как это ни прискорбно, не руководствуются в своих действиях чувствами справедливости и гуманности, отнятыми у них правителями?» И Шеридан кончает тем, с чего начал, — опровержением сделанного Берком противопоставления французской революции Славной революции в Англии.