В 1792 году, когда горел конкурирующий с Друри-Лейном театр Пантеон, Шеридан, наблюдая пожар, выразил вслух снедавшую его тревогу: «Можно ли потушить пламя?» Какой-то благожелательный ирландец, тоже глазевший на пожар, решил, что Шеридан боится, как бы не уцелел конкурирующий театр, и принялся его успокаивать: «Не тревожьтесь вы, ради бога, мистер Шеридан! Честное слово, сударь, дом скоро сгорит дотла; вот увидите, через пять минут у них не останется ни капли воды».
Через два года после открытия нового Друри-Лейнского театра Шеридан становится жертвой мистификации: девятнадцатилетний юнец Уильям Айрленд подсовывает драматургу рукопись неизвестной пьесы Шекспира. Пьеса эта, озаглавленная «Ровена и Вортигерн», производит сенсацию в литературных кругах. Парр, придворный поэт Пай и шестнадцать других знатоков подписывают бумагу, в которой торжественно подтверждают свою убежденность в подлинности рукописи. Босуэлл, потребовав стакан горячего бренди с водой и выпив его почти до дна, встает со стула и заявляет: «Теперь, после того как мне довелось стать свидетелем сегодняшнего торжества, я могу умереть спокойно». Опустившись на колени, он добавляет: «Я благоговейно целую неоценимую реликвию нашего барда и благодарю бога за то, что он сподобил меня увидеть ее».
Мистер Харрис, руководитель Ковент-Гарденского театра, борется с Шериданом за привилегию первым поставить эту трагедию. Но Шеридан предлагает Айрленду более выгодные условия и вырывает у него согласие передать право на первую постановку Друри-Лейнскому театру. За это Айрленду выплатят триста фунтов наличными и половинную долю прибылей от шестидесяти спектаклей. Прежде чем подписать соглашение, Шеридан посещает Айрленда, чтобы ознакомиться с рукописью. Прочтя несколько строк, он наталкивается на строку, которая кажется ему не вполне поэтичной. Он говорит об этом Айрленду. Затем, обращаясь к отцу Айрленда, спитлфилдскому ткачу, превратившемуся впоследствии в знатока старых книг и картин, Шеридан замечает: «Это довольно странно, потому что, каково бы ни было мое мнение о Шекспире, вам известное, нельзя вместе с тем не признать, что из-под его пера не вышло ни одной непоэтичной строчки». Перелистав несколько страниц, он откладывает рукопись в сторону и, переходя к существу дела, говорит, что здесь есть кое-какие смелые идеи, но они преподносятся в сырой, недостаточно обработанной форме и что пьеса, вероятно, была написана Шекспиром в юности.
Таково же и заключение высшего света: многие места в трагедии хвалят, но саму трагедию признают неровной. Впрочем, такие искушенные знатоки и специалисты, как Порсон и Мэлоун, отрицают ее подлинность. Кембл разделяет их мнение. Только жалобы Айрленда заставляют его перенести премьеру, назначенную было на 1 апреля — день веселых обманов, на следующий вечер. Однако он включает в программу представления наряду с трагедией фарс «Моя бабуся». В Ковент-Гардене в тот вечер дают пьесу под многозначительным названием «Ложь на один день».
В день премьеры Друри-Лейн осаждают толпы театралов, жаждущих попасть на спектакль. Снаружи и внутри театра царит невообразимый ажиотаж: толчея, шум, сумятица. Зал набит до отказа. Все сидячие места в ложах раскуплены заранее. Кто не может пробиться через толпу у входа в партер, проникают в ложи и перелезают оттуда на незанятые места внизу. В зале не смолкает гул голосов: это спорят зрители, разделившиеся на враждебные фракции. В центральной ложе сидят сторонники Айрленда, в задних рядах партера — его противники во главе с неким капитаном Стэртом, чьи критические высказывания, судя по всему, вдохновлены пятой бутылкой.
Представление начинается. Юный фальсификатор, возбужденный и нервничающий, находится за кулисами. Поначалу все идет хорошо, и миссис Джордан поздравляет его с успехом трагедии, которую он, как предполагается, спас от забвения. Однако противники Айрленда не думают сдаваться — они берегут свои силы. Смешные махи некоторых актеров дают им право вволю повеселиться. Когда мистер Филлимор, исполняющий роль саксонского полководца Хорсуса, получил по ходу действия смертельную рану, он, то ли намеренно, то ли случайно, рухнул наземь в таком месте сцены, где опустившийся занавес разделил труп злополучного полководца пополам: ноги смотрели в сторону зрителей, а голова и грудь — в сторону актерской братии. Но это еще не все: тяжелый деревянный брус, прикрепленный к нижней кромке занавеса, давит актеру на грудь, и тот, отказываясь, как Ускпрандос[73], «умирать здесь весь вечер», начинает высвобождаться, а публика, до которой доносятся его стоны, корчится от смеха.