Как-то вечером Кембл составляет Шеридану компанию за бутылкой доброго вина. Изрядно подпив, Кембл принимается сетовать на отсутствие в Друри-Лейне новшеств и твердит, что, как режиссер, он весьма этим обеспокоен. «Дорогой мой Кембл, — отвечает Шеридан, — не будем сейчас говорить о делах!» Но Кембл упорствует: «Право же, мы должны стремиться к новациям — иначе театр пойдет ко дну; новации и только новации помогут ему удержаться на поверхности». «Ну что ж, — с улыбкой говорит Шеридан, — если уж вы так жаждете новаций, то распорядитесь, чтобы в паузах, которые вы делаете, играя Гамлета, звучала музыка».
Даже в моменты праздничного веселья Кембл сохраняет серьезное и мрачное выражение лица. Парижане дивились его способности молчать на сцене. За столом он, говоря самые привычные вещи, частенько сбивается на белые стихи (кстати, этим же грешит и его сестра миссис Сиддонс). «Ты воду мне принес, малыш, а требовал я пива!» — с трагическими нотками в голосе выговаривает он мальчику- слуге во время обеда. В обществе он без конца разглагольствует на одну-единственную интересную ему тему — о собственной персоне. (Чарлз Кембл высказал в разговоре с Грэббом Робинсоном мнение, что Джон Филипп Кембл как актер превосходит свою сестру Сару Сиддонс, — это мнение разделял и сам Джон Кембл, но больше, кажется, никто.) Однажды на обеде в Королевской академии Кембл излагал сидевшему рядом Вальтеру Скотту свои соображения о том, как он будет играть такие-то и такие-то новые роли, как вдруг качнулась и поехала вниз огромная серебряная люстра, висевшая прямо над ними. Все повскакали со своих мест. Один только Джон Филипп продолжал сидеть как ни в чем не бывало, а когда переполох прошел и все расселись по местам, Кембл попрекнул Скотта тем, что тот прервал его объяснения на полуслове. Живя в Лозанне, Кембл завидует Монблану. Ему нестерпимо постоянно слышать: «А как сегодня выглядит Монблан?»
Кембл скуп и корыстолюбив — похоже, это фамильная черта. Гастролируя в Ливерпуле, он пообещал своему бывшему театральному руководителю Тейту Уилкинсону поехать в Йорк и сыграть в одном спектакле; было договорено, что он возьмет за это тридцать гиней. Но когда Кембл увидел, что весь город с волнением ожидает его выступления и что театр, по-видимому, будет переполнен, он отказался выступать меньше чем за половину сбора от спектакля.
Вместе с тем все в Кембле являет собой прямую противоположность раболепству и подобострастию. Его поведение и манера держать себя полностью соответствуют его импозантной внешности. Как с окружающими в жизни, так и со зрителями в зале он держится величественно, гордо и слегка надменно. Не раз удавалось ему утихомиривать распоясавшихся буянов в театре.
Так, например, однажды во время представления шекспировского «Кориолана», когда Кембл и его сестра находились на сцене, кто-то из зрителей запустил в голову миссис Сиддонс яблоком. Джон Кембл, выйдя вперед, на авансцену, обращается к шумящему и волнующемуся залу с таким заявлением: «Леди и джентльмены, вот уже много лет я знаком с благожелательностью и великодушием лондонской публики, но мы не сможем продолжать сегодняшний спектакль, если мы не будем пользоваться защитой публики, если нас, и прежде всего женщин, не оградят от подобных оскорблений».
С галерки кто-то кричит: «Не слышно!» Кембл с пафосом продолжает: «Хорошо, я возвышу голос, и галерея меня услышит. Предоставить нам такую защиту — это моральный долг зрителей, их обязанность; актеры же, дорожа честью своей профессии, имеют право требовать этой защиты. Вот почему я осмеливаюсь предложить от имени и по поручению владельцев театра сотню гиней тому, кто укажет нам на негодяя, повинного в этом поступке».
В зале начинается какое-то движение, слышен громкий шепот, шум. Кембл спокойно продолжает: «Леди и джентльмены, я всецело полагаюсь на присущую лондонским зрителям благовоспитанность, и, надеюсь, ничто не помешает мне выполнять мой долг перед публикой; однако я ни за что на свете не примирюсь с оскорблениями».
С этими словами он покидает сцену под громкие аплодисменты публики, и прерванный спектакль доигрывают без дальнейших помех.
Миссис Сиддонс красива благородной, но строгой и холодноватой красотой. У нее крупные черты лица; черные, резко очерченные брови; прекрасной формы рот и большие, серьезно глядящие глаза. Вот только нос несколько длинноват. «Мадам, ваш нос бесконечен», — воскликнул Гейнсборо, набрасывая ее портрет. Высокая и статная, она имеет величественный вид. Короче говоря, красота миссис Сиддонс совсем не в духе ее времени, когда в моде были миниатюрные, веселые, изящные женщины с пышным бюстом, смеющимися вишневыми губками и бойкими, кокетливыми глазками. Не идут миссис Сиддонс и модные дамские наряды ее времени: кринолины с обручами из китового уса, обувь на высоких, тонких каблуках. Казалось, сама природа создала ее для одежд трагедии.