Шеридан, как никто другой, умел шутить беззлобно и сердечно. В его остротах была «соль», но не было яда. Как-то раз Фокс приходит в палату общин сразу после того, как Берк отделал одного из девяти ставленников лорда-канцлера. Воздух сотрясается от одобрительных возгласов. «Что тут происходит?» — спрашивает Чарлз Дика. «Ничего особенного; просто Берк сбил одну из девяти кеглей», — отвечает Дик. Когда герцог Йоркский отступал под натиском французов, Шеридан предложил тост «за генерала и его доблестных последователей». А с какой иронией отбрил он Шелдона — католика, перешедшего в протестантство, которому он посочувствовал было как жертве системы, построенной на нетерпимости, и который счел нужным пуститься в подробные объяснения своих мотивов. Дело происходило в загородном доме, где гости имели обыкновение засиживаться до рассвета за вином и застольной беседой. В три часа ночи Шелдон извлек свои часы и объявил: «О, как поздно! Мне пора идти». Шеридан, который до этого момента, казалось, почти не слушал своего приятеля, спокойно произнес: «Черт бы побрал ваши ренегатские часы — спрячьте их в свой протестантский кармашек!»
Лорда Лодердейла, вознамерившегося пересказать забавную историю, Шеридан предупреждает: «Знаете, шутка у вас на устах — дело нешуточное». В другой раз, войдя в комнату, где все тот же скучный лорд Лодердейл что-то втолковывает уныло молчащим слушателям, Шеридан восклицает, что, судя по тягостному молчанию, Лодердейл только что «разродился шуткой».
Докучливому кредитору, который надоедает Шеридану просьбами назначить день, когда тот уплатит свой долг, Шеридан отвечает: «Хорошо, приходите в день Страшного суда; или нет, постойте-ка, этот день у меня занят, лучше условимся на следующий». Слуга роняет стопку тарелок — звон, грохот, но ничего не побилось. «Вот чудак, — говорит Шеридан, — наделать столько шуму, и все понапрасну!»
Ночной сторож окликает на улице Шеридана, мертвецки пьяного и едва держащегося на ногах. «Кто вы, сударь?» Никакого ответа. «Как вас зовут?» Тот лишь икает. «Ваше имя?» — «Уилберфорс».
В театре кто-то подбегает к нему, чтобы спросить, что такое алгебра, не язык ли какой-нибудь. «Ну конечно, это античный язык — на нем говорили древние, которых называют классиками».
Миссис Чолмондели просит Шеридана сочинить акростих на ее фамилию. «О, сочинить акростих на вашу фамилию, — говорит Шеридан, — задача невероятно трудная; стих будет такой длинный, что его, пожалуй, придется разбить на песни».
Вот Шеридан отпускает какое-то критическое замечание по адресу Дандаса, архисовместителя министерских должностей, а тот, пытаясь оправдаться, важно объявляет, что его положение — самое незавидное, ибо каждое утро, когда он пробуждается, и каждый вечер, когда он ложится в постель, его ждет дело, требующее нечеловеческих усилий. В пылу полемики Дандас как-то упустил из виду факт своей недавней женитьбы. Шеридан моментально отвечает, что он будет просто счастлив избавить Дандаса от нудных трудов в министерстве внутренних дел.
Некоторое время спустя Шеридан опять подшучивает на ту же тему над государственным секретарем, готовым провалиться сквозь землю: «Прошло лето, за ним — осень и зима, вновь настала весна, а достопочтенный секретарь по-прежнему стонет под бременем все тех же дел».
«Вы не можете себе представить, сударь, — говорит Коббету один репортер, записывающий речь Шеридана в палате, — как любит читающая публика эти шуточки Шерри».
Однажды после грандиозного бала в Бэрлингтон-хаусе Шеридан и «монах Льюис» о чем-то поспорили за ужином. Льюис предлагает побиться об заклад: «Держу пари на доходы от моей пьесы (которые, Шеридан, вы, между прочим, мне не выплатили!)».
«Не люблю высоких ставок, — отвечает Шеридан, — но готов поспорить с вами на какой-нибудь пустяк. Хотите, на все, чего ваша пьеса стоит?»
После того как Шеридан срезал его таким образом, автор обиженно замолчал. «Не всякий умеет с достоинством выдержать bon mot»[80], — рассудительно заметила по этому поводу миссис Фицгерберт.
Даже на смертном одре Шеридан сохраняет присущее ему тонкое чувство юмора. На голых стенах пустого холла, где толкутся осаждающие его дом бейлифы и сидят в засаде назойливые кредиторы, он велит вывесить следующее объявление: «Я знаю, чего вы хотите, еще до того, как вы изложите свои просьбы, и знаю, как вы глупы, раз обращаетесь с подобными просьбами».