Говорил он с полнейшим самообладанием, чистым и мелодичным голосом. Его речь произвела тем большее впечатление, что была произнесена экспромтом. Выступающий правильно строил фразу, выбирал точные выражения. Его аргументация отличалась последовательностью, связностью, законченностью, доводы были ясны и четки. С этого момента за ним укрепилась слава одного из лучших ораторов в палате. Он сел на свое место под громкие и долго не смолкавшие одобрительные возгласы. Лорд Норт, возглавлявший группировку политических противников Питта, сразу же заявил, что ему никогда еще не приходилось слышать столь превосходную первую речь. Когда кто-то заметил Берку, что Питт — достойный потомок старой гвардии, тот ответил: «Он не потомок старой гвардии, он и есть старая гвардия». А Фокс, еще не ведая, какую роковую роль сыграет Питт в его политической карьере, поспешил со своего места на передней скамье к более скромному месту Питта в задних рядах и сердечно поздравил его.
Подошедший в эту минуту к двум молодым людям парламентский ветеран воскликнул: «Я слышу, мистер Фокс, вы высказываете Питту восторги по поводу его речи. Вам и карты в руки: ведь, кроме вас, никто другой в палате не смог бы сказать столь же блестящую речь; я уже стар, но все-таки надеюсь услышать словесные баталии между вами в этих стенах, где мне довелось слушать споры ваших отцов».
Фокса это упоминание о былых распрях между вигами привело в замешательство. Он промолчал. Но Питт и здесь оказался на высоте положения. «Я не сомневаюсь, генерал, — ответил он, — что вы намерены дожить до мафусаиловых лет!»
Питт убедил палату в том, что, как и его отец, он — оратор волею божьей и что произнесенная им речь прославила его. Но одной речи еще недостаточно, чтобы его стали называть «первым человеком в стране». Любопытствующие члены палаты с интересом ожидали следующего выступления Питта. И вот 31 мая 1781 года, когда в палате дебатировались финансовые вопросы, Питт встал, прося слова. Одновременно с ним поднялся со своего места и Фокс, но тут же сел, уступая Питту право выступить. Новая речь Питта имела такой же успех, как и первая. «Похоже, мистер Питт выходит в первые люди парламента», — сказал один из членов палаты, обращаясь к Фоксу. Без тени зависти Фокс ответил: «Уже вышел». (Увы, безоблачный парламентский медовый месяц не длится вечность.)
И действительно, Питт, человек с «чертовски длинным лицом упрямца», высоким лбом, крупным носом и проницательным взглядом, вскоре подчинил палату своему влиянию. Он свободно владел оружием сарказма и, не задумываясь, пускал его в ход. Когда он начинал говорить, на лицах многих и многих его коллег появлялось испуганное выражение: «Боюсь, как бы гром не обрушился на мою голову».
О том, что громы и молнии он метал не напрасно, свидетельствует хотя бы то, как часто ему удавалось превращать многочисленные убежденные «нет» в готовные «да».
Фокс говорил пылко, страстно, Питт — расчетливо и точно. Фокс старался убедить своих слушателей, Питт заставлял их соглашаться. Серьезные и рассудительные доверялись неизменно осмотрительному Питту и отказывали в доверии его сопернику.
До конца своих дней Питт оставался холостяком самых строгих правил. Пит Пиндар насмешливо сравнивал его целомудрие с добродетелью кембриджского студента, который отшатывается от цветочниц, явившихся из деревни единственно для того, чтобы продать молодым джентльменам свои розы и лилии. Столь же решительно избегал Питт и других искушений. Ни карты, ни скачки, ни театр не соблазняли его. Правда, иной раз он позволял себе залпом выпить бутылку портвейна перед приходом в палату. Холодно поклонившись при входе в зал, он стремительной и твердой походкой направлялся к своему месту; шел он с высоко поднятой и откинутой назад головой, смотря прямо перед собой и не удостаивая никого из сидящих слева и справа ни кивком, ни взглядом. Это была сама непреклонность. По замечанию Ромни, Питт задирал нос перед всем человечеством. Он являл собой полную противоположность Фоксу, который, входя в палату, держался с непринужденной общительностью, с каждым готов был перекинуться веселой шуткой. «Вас обдаст ледяным холодом, — писал Шелберн человеку, которому предстояло беседовать с Питтом, — и потребуется весь Ваш жар, чтобы вызвать кратковременную оттепель». Питт возвышался над людьми, такой же холодный, одинокий, величественный и недоступный, как альпийский пик.
Он не находил нужным покровительствовать литературе и изящным искусствам. В годы его правления ни филолог Порсон, ни историк Гиббон, ни лексикограф Джонсон не получили из казны ни единого фартинга. Питт считал литературу таким же товаром, как полотно и сталь, цена на которые определяется спросом и предложением.