— Тебе помочь? — спросил он.
Дриф перевёл на его лицо невидящий взгляд. Губы его покривились, то ли в попытке улыбнуться, то ли в конвульсии плача.
— Мне… уже… не поможешь, — выдохнул он в три приёма, кажется, не поняв, что имел в виду шериф.
— Я хотел…
— Тронин, — прошептал Дриф побелевшими губами. — Тронин… деревня такая… мать…
— Я понял, — сказал Коддел.
— Вот…
И выдохнув это «вот», словно подведя под своей жизнью итоговую черту, Дриф ещё раз всхлипнул, вздрогнул и замер, не дыша.
Коддел стянул с руки перчатку. Закрыл Дрифу опустевшие глаза.
Ну и зачем ты жил, человек? Зачем приходил ты в этот мир? Чтобы, промаявшись два десятка лет в бедности, тщете, болезнях и безнадежности, податься в лихие люди и сложить голову в бессмысленной драке с такими же лихими людьми, такой же маятой бесприютной, в заметённом по колено поле, у дуба Висельников?
На краю деревни какая-то старуха, что плелась домой с вязанкой хвороста, показала ему дом, где жила семья Дрифа.
— Только Дрифа там нету, — сказала она. — Ушёл он. Ещё о прошлый год ушёл.
Коддел ничего не сказал, сунул старухе монету в пол-гроша и направил коня к указанному дому.
Он не сразу решился заехать сюда, и если бы Тронин не лежал вблизи тракта, он бы постарался забыть о Дрифе. Наверное, не получилось бы забыть, но он постарался бы. В конце концов, этот разбойник был ему никем. Ну да, он прикрыл его спину в нужный момент, но ведь сделал он это не столько ради спасения жизни Коддела, сколько ради сохранения своей собственной, которая, не будь Коддела, оборвалась бы очень быстро… Она и так оборвалась, да, но…
Деревню эту шериф знал — полмили на запад от тракта, довольно большая по местным меркам, и есть зажиточные крестьяне, так что можно будет обогреться, поесть горячего, купить флягу бренди и, пожалуй, даже переночевать, положив под бок какую-нибудь девку для сугреву…
Это была старая покосившаяся избёнка, в которой отдавали богу душу не только отец Дрифа, но и дед его, и прадед, а то, пожалуй, и прапрадед. Оконце, прорубленное в бревенчатой стене, было затянуто сейчас рогожей, чтобы не выпускать изнутри тепло и не впускать метель. Дым не вился над крышей, значит очаг не топили.
От узких ворот, в которые едва протиснулась бы не самая широкая телега, вела к двери недавно расчищенная дорожка, которую метель теперь быстро и старательно засыпа́ла наново. Но то, что нашлось у кого-то время и желание сделать эту далеко не самую необходимую работу, ободрило Коддела и почему-то погрузило его в столь умиротворённое настроение, что по губам его пробежала улыбка.
Не успел он проехать и до середины маленького двора, дверь со скрипом отворилась, и из дома вышла ему навстречу женщина неопределённого возраста, как это обычно бывает у крестьянок, с детства приставленных к тяжёлой работе и начинающих стареть уже в молодости. Сухая, со впалыми щеками, с тусклым равнодушным взглядом, кое-как одетая, она закрыла за собой дверь, сошла с крыльца и встала, строгим вопрошающим взглядом уперевшись в лицо шерифа.
Коддел приблизился и слез с коня. Встал перед женщиной, которая всё так же не сводила с него взгляда, в котором не было, впрочем, ни вопроса, ни удивления, но лишь равнодушное ожидание.
— Я от Дрифа, — сказал он. — От сына вашего.
— Ну-ну, — проворчала женщина. — Только прогадали вы с этим охломоном: кормить тебя мне нечем. И на постой не пущу.
— Да я не к тому, — смутился Коддел.
— А к чему?
— Дриф… он… он меня послал…
— Ну, послал, так и иди, куда послан.
— … к вам. Попроведать.
Коддел так и не сумел выговорить дурную новость. А ведь её приняли бы здесь, кажется, легко.
— Попроведовал? Ну и ступай с богом.
— Он велел кое-что передать, — зачем-то сказал Коддел.
Он и сам не знал, зачем напрашивается в лачугу этой женщины. Ну да, он смертельно замёрз, но бывало и хуже, а кроме того, не пристало ему искать обогрева и ночлега в подобной хибаре. Да, дело к вечеру, скоро стемнеет, но он давно не маленький мальчик и не боится ни темноты, ни волков.
Всё дело было в той тупой иголке, что объявилась в груди и покалывала сердце чувством вины. В конце концов он был обязан жизнью разбойнику, сыну этой измождённой женщины. Возможно, она лишилась единственного кормильца, который, быть может, изредка пересылал ей немного кровью омытых сребреников.