Дверь в кухню отворилась, и вошел Мур, промокший и озябший. Каролина оторвалась было от материи, но сейчас же опять склонилась над работой, словно хотела скрыть лицо и придать ему спокойное выражение; однако это ей не удалось, и когда глаза их встретились, она вся сияла радостью.
— А мы вас уже не ждали, меня уверили, что вы задержитесь.
— Но я обещал вам вернуться пораньше, и уж вы-то, надеюсь, меня ждали?
— Нет, Роберт, и я уже отчаялась, ведь шел такой дождь. Но вы промокли, озябли, скорей переоденьтесь; если вы простудитесь, я… мы все будем виноваты.
— Я не промок, ведь я был в плаще. Все, что мне нужно, — это сухие туфли… До чего же приятен огонь после того, как проедешь несколько миль под дождем и ветром.
Мур стоял рядом с Каролиной у плиты, грелся, наслаждаясь благодатным теплом, и смотрел на медную посуду, блестевшую на полке. Случайно опустив взгляд, он увидел раскрасневшееся личико, обрамленное шелковистыми прядями волос, сияющие от счастья лучистые глаза. Сары в эту минуту в кухне не было — она понесла поднос в гостиную и теперь выслушивала там очередной выговор хозяйки.
Мур положил руку на плечо кузины, наклонился к ней и поцеловал в лоб.
— Ах, — вырвалось у нее, словно этот поцелуй придал ей смелости, — я чувствовала себя такой несчастной, когда думала, что вы не приедете. Зато теперь я счастлива! А вы счастливы, Роберт? Вам приятно возвращаться домой?
— Да, — во всяком случае сегодня.
— Вы в самом деле не думаете больше о машинах, о делах, о войне?
— Сейчас нет.
— Значит, вам уже не кажется, что ваш домик слишком тесен и беден для вас?
— В эту минуту нет.
— И вас уже не печалит мысль, что богатые и влиятельные люди забыли о вас?
— Хватит, Лина. Вы напрасно думаете, что я добиваюсь милостей сильных мира сего. Мне нужны только деньги, прочное положение, успех в делах.
— Вы всего добьетесь своими достоинствами и талантом. Вам суждено стать большим человеком — и вы им станете!
— Если вы говорите от чистого сердца, то укажите мне способ достичь такого благополучия. Впрочем, я и сам знаю этот способ не хуже вас, но выйдет ли что из моих усилий? Боюсь, что нет!.. Мой удел — бедность, невзгоды, банкротство. Жизнь совсем не такая, какой она представляется вам, Лина.
— Но вы такой, каким мне кажетесь.
— Нет, не такой.
— Значит, лучше?
— Гораздо хуже.
— Нет, лучше, я знаю: вы хороший.
— Откуда вам это известно?
— Я вижу это по вашему лицу; и я чувствую, что вы на самом деле такой.
— Вы это чувствуете?
— Да, всем сердцем.
— Вот как! Ваше суждение обо мне, Лина, идет от сердца, а должно бы идти от головы.
— И от головы тоже; и тогда я горжусь вами, Роберт. Вы и не представляете себе, что я о вас думаю!
Смуглое лицо Мура покраснело; легкая улыбка скользнула по его сжатым губам, глаза весело заискрились, но он решительно сдвинул брови.
— Не преувеличивайте моих достоинств, Лина. Мужчины в большинстве случаев порядочные негодяи и весьма далеки от вашего представления о них; я не считаю себя ни выше, ни лучше других.
— А иначе я бы вас на уважала, именно ваша скромность и внушает мне уверенность в ваших достоинствах.
— Уж не льстите ли вы мне?
Он порывисто повернулся к ней и стал внимательно вглядываться в ее лицо, словно стремясь прочесть ее мысли.
Она засмеялась и только мягко уронила «нет», как бы не считая необходимым оправдываться.
— Вам все равно, что я об этом думаю?
— Да…
— Вам так ясны ваши намерения?
— Мне кажется, да.
— А каковы же они, Каролина?
— Высказать то, что у меня на душе, и заставить вас лучше думать о самом себе.
— Убедив меня в том, что моя кузина — мой искренний друг?
— Вот именно; я — ваш искренний друг, Роберт.
— А я… впрочем, время и обстоятельства покажут, кем я смогу стать для вас.
— Надеюсь, не врагом, Роберт?
Мур не успел ответить — в эту минуту Сара и ее хозяйка распахнули дверь в кухню, обе в сильном волнении. Пока мистер Мур беседовал с мисс Хелстоун, у них возник спор относительно cafe au lait.[55] Сара утверждала, что в жизни еще не видела такой бурды и что варить кофе в молоке — это расточать понапрасну дары божьи; что кофе должно прокипеть в воде, — так уж ему положено. Мадемуазель же утверждала, что это — un breuvage royl[56] и что Сара по серости своей не способна оценить его.
Мур и Каролина перешли в гостиную; Гортензия еще с минуту задержалась на кухне, дав Каролине возможность повторить свой вопрос: «Надеюсь, не врагом, Роберт?», и Муру серьезно ответить ей тоже вопросом: «Возможно ли это?» Затем он сел за стол, усадив Каролину рядом с собой.
Каролина едва слышала полные негодования речи Гортензии; пространные тирады относительно conduite ingigne de cette mechante creature[57] почти не достигали ее ушей, сливаясь со звоном посуды. Роберт вначале посмеивался, затем очень мягко и ласково принялся успокаивать сестру, предлагая ей взять в служанки любую девушку из фабричных работниц; правда, они вряд ли ей подойдут, так как большинство из них не имеет никакого понятия о ведении домашнего хозяйства; дерзкая, своевольная Сара, по всей вероятности, не хуже большинства женщин ее сословия.
Мадемуазель с этим согласилась: по ее мнению, ces paysannes Anglaises etait toutes insupportables,[58] и она многое отдала бы, чтобы иметь в услужении bonne cuisiniere Anversoise[59] в высоком чепце, короткой юбочке и подобающих служанке скромных сабо, — девушку куда более приятную, чем эта наглая кокетка в пышном платье с сборками и даже без чепца на голове! Сара, не разделяя мнения св. Павла, что «женщине непристойно ходить с непокрытой головой», решительно отказывалась прятать под полотняным или муслиновым чепцом свои пышные золотистые волосы и любила укладывать их в высокую прическу, скрепляя сзади изящным гребнем, а по воскресеньям еще и завивала спереди.
— А и в самом деле, не выписать ли тебе служанку из Антверпена? предложил Мур; суровый на людях, он был, в сущности, очень добрым человеком.
— Merci du cadeau![60] — был ответ. — Антверпенская девушка не выдержит здесь и десяти дней, ее спугнут насмешки фабричных coquines.[61] — Затем, смягчившись, она добавила: — Ты очень добр, дорогой брат, прости, что я погорячилась, но уж очень мне тяжко приходится; что ж, видно, так мне суждено; помнится, и незабвенная наша матушка немало с ними мучилась, хотя к ее услугам были лучшие служанки Антверпена. Служанки всегда и везде народ испорченный и грубый.
Мур тоже помнил кое-что о страданиях незабвенной матушки; она была ему хорошей матерью, и он чтил ее память, но не мог забыть и о том, сколько жару задавала она у себя на кухне в Антверпене так же вот, как и преданная ему сестрица здесь, в Англии. Поэтому он промолчал, и разговор оборвался, а как только посуда была убрана, Мур принес Гортензии ноты и гитару, чтобы немного утешить ее, — он знал, что это было лучшим средством ее успокоить, когда она выходила из себя, — заботливо расправил у нее на шее ленту и попросил спеть любимые песни их матери.
Ничто не действует на человека столь благотворно, как участие; раздоры в семье ожесточают, а согласие смягчает. Гортензия, довольная и благодарная брату, выглядела в ту минуту даже изящной и почти красивой: кислое выражение лица исчезло, его сменила sourire plein de bonte.[62] Она с большим чувством спела несколько песен. Они напомнили ей о матери, к которой она питала искреннюю привязанность, напомнили о днях ее юности. Она заметила, что Каролина слушает ее с простодушным удовольствием, и еще больше повеселела. А восклицание: «Если бы я могла петь и играть, как Гортензия!», вырвавшееся у Каролины, окончательно довершило метаморфозу и сделало мадемуазель Мур очаровательной до конца вечера.
Правда, Каролине пришлось выслушать небольшое поучение о том, что только хотеть недостаточно, что необходимо добиваться желаемого. Было сказано, что подобно тому как Рим был построен не в один день, так же и музыкальное образование мадемуазель Мур было приобретено не за одну неделю и не только благодаря желанию, — для этого потребовалось немало усилий; она всегда славилась усердием, прилежанием, и учителя отмечали в ней редчайшее и приятнейшее сочетание таланта и трудолюбия. Мадемуазель всегда становилась словоохотливой, как только речь заходила о ее достоинствах.