Но стоит посмотреть с другой точки зрения, и получится совершенно иной образ: Шерлок Холмс кажется не столько сверхчеловеком, сколько его противоположностью — потакающим своим желаниям, наркозависимым представителем богемы, эстетом и декадентом конца XIX века, замкнутым и отстранённым интеллектуалом, который мог бы сойти со страниц не Ницше, но Оскара Уайльда. Большую часть времени он страдает от скуки и апатии. Неясны и его предпочтения — у него было несколько друзей, кроме Ватсона, и он имел «отвращение к женщинам». Он принимает героин и кокаин (хотя лишь «семипроцентный раствор»); любит трубки, сигары и сигареты: в его неприбранной квартире в доме 221-б по Бейкер-стрит частенько стоит непроглядный дым; он неплохо играет на скрипке, правда в любое время дня и ночи; он невротичен, вял и часто уныл; в таких состояниях он проявляет себя не человеком действия и дела, а интровертным, бледным мечтателем. Но при всех своих претензиях быть холодной и расчётливой мыслящей машиной Холмс также обладает сильным артистическим и театральным характером и мог бы стать великим актёром (а также великим преступником). Он любит придавать драматичности развязкам своих дел, он наслаждается аплодисментами и почитателями, в переодеваниях он находит как профессиональную необходимость, так и личное удовольствие, гримируя и маскируя себя под другого мужчину или даже под женщину. «Вазелин — на лоб, — говорит он Ватсону в рассказе „Шерлок Холмс при смерти“, словно провозглашая декадентский манифест, — белладонну— в глаза, румяна — на скулы и плёночку пчелиного воска — на губы, всё вместе это производит весьма недурной эффект». Отчего же Шерлок Холмс находит Лондон конца XIX века попеременно и противоречиво то отупляющим, то будоражащим, и каковы обстоятельства, при которых доктор Ватсон часто наблюдает, как Холмс превращается в мгновение ока… из томного мечтателя в человека действия?
Уличный торговец шербетом и водой, Чипсайд, 1893, Пол Мартин.
На первый взгляд ответ на эти вопросы очевиден: на протяжении 1880-х и 1890-х годов «тёмные джунгли» криминального Лондона считались уникально массовым и непревзойденно масштабным средоточием нищеты, опасности, зла и преступлений, что открывало перед Холмсом широкие следственные и криминологические возможности, которых бы он никогда не нашёл в «застойных» провинциях, в Глазго или Кардиффе, Бирмингеме или Бристоле, или в любом другом европейском городе или континентальной столице. Поэтому желание первого в мире консультирующего детектива осесть в первом городе мира вполне понятно. «Он любил находиться, — как доктор Ватсон наблюдает в начале „Постоянного пациента“, — в центре пятимиллионного города, оплетая его своей сетью и циркулируя по ней, реагируя на каждый незначительный слух или подозрение, на нераскрытое преступление». «В этом грандиозном человеческом рое, — в другой раз говорит Холмс своему верному другу, — возможно ожидать любых комбинаций событий». Но на практике, и довольно часто, высокие ожидания Холмса оставались неоправданными: полиция усиливалась, преступность ослабевала, и несмотря на то, что охочая до сенсаций пресса утверждала обратное, Лондон становился всё более безопасным городом, насильственная преступность сокращалась, нарушения в основном не выходили за рамки мелких масштабов и, как и проституция, касались в основном рабочего класса. Поэтому Холмс постоянно сокрушается, что, невзирая на все его надежды и намерения, порой ему бывает совершенно нечего делать. «В наши дни, — постоянно жалуется он, — нет ни преступлений, ни преступников»; «человек — или, по крайней мере, — преступный человек потерял всякую находчивость и оригинальность»; «дерзость и романтика, похоже, навсегда покинули преступный мир». Преступление было «банальным» (ключевое слово), это означало, что жизнь становилась банальной, и вместо интересных сложных дел попадались просто «какие-то неуклюжие злодеяния, с мотивами столь прозрачными, что даже в Скотленд-Ярде видят всё насквозь».