— Прошу вас! — пригласил Холмс странного нашего знакомца.
Тот снял очки, судорожно проведя рукой по мокрому лицу, и, уставившись невидящими глазами на Холмса, неуверенно произнес:
— Нет-нет… Это, должно быть… так…
Его будто колотил легкий озноб, и мне подумалось, что не от холода.
— Ну, так это или нет, а чашка-другая горячего чая с ромом и шоколадный пудинг не повредят промокшему человеку, только что покрывшему сто верст пути, — с улыбкой проговорил Холмс и в голосе его прозвучали нотки такого радушия, против которого не устоял бы даже самый церемонный гость. И учитель сдался.
Поднявшись в гостиную и переодевшись, мы расположились у камина в ожидании чая, но главным образом в ожидании новостей от мистера Торлина. Любопытство мое возрастало с каждой минутой. Однако Холмс ни к селу ни к городу завел вдруг речь о костюмах и декорациях в последней постановке «Отелло» и настолько увлек молодого человека, что бледное его лицо заметно порозовело, а глаза под толстыми стеклами очков прямо-таки засверкали. Наконец, не выдержав этой затянувшейся дискуссии, высказался и я:
— По-моему, чем сильнее сама драма, тем второстепенней костюмы и декорации.
— Отнюдь не всегда, дорогой Ватсон! Удачный антураж значительно оттеняет интригу, и со знанием дела подобранная деталь может придать особый смысл всему действию! Шекспир это хорошо знал.
— Да, ведь и в жизни оно так, джентльмены! В страшный момент замечаешь вдруг какую-нибудь обыденную, ничем не примечательную вещь, и она каким-то непостижимым образом вбирает в себя весь трагизм ситуации и доносит его до самых глубин души.
— Да, да, такое я помню из детства, — поддакнул Холмс, причем совершенно искренне.
Миссис Хадсон принесла обещанный еще с утра пудинг, а с ним и вчерашний хворост, и уже выходя отвлекла Холмса каким-то хозяйственным вопросом. Воспользовавшись этой небольшой паузой, я решил направить разговор в нужное для меня русло:
— А скажите, мистер Торлин, а что еще случ…
Но Холмс резко меня перебил да еще до обидного ничтожным замечанием так, что я мгновенно был отброшен со своих удобных позиций далеко за пределы поля.
— Могу поспорить, что такого хвороста вы теперь нигде не попробуете! — воскликнул он, словно какой-нибудь дремучий провинциал, которому и говорить более не о чем, как о домашней стряпне.
— Слов нет, хворост ваш хорош, но и у нас иногда подают такие вкусные вещи, что диву даешься, особенно яблочный рулет с ванилью или пышки с сахаром. Это когда за дело берется не кухарка, а сама миссис Вайс, наша экономка. Она вообще удивительная женщина, такими я представляю себе американок первых лет переселения: волевой характер, изобретательный ум, умелые ручки и неутомимость подростка.
Терпение мое давно истощилось, но по некоторым признакам я стал догадываться, что Холмс не случайно так разговорился, вероятно, это для того, чтобы помочь так же разговориться нашему гостю. Чтобы учитель поведал нам то, с чем пришел, легко, охотно и наиболее полно. Увлечение психологией не прошло для меня даром и под этим углом зрения я уже с иным интересом стал наблюдать ситуацию. К тому же второе впечатление от учителя оказалось сильнее первого. Его внутренняя сила и одновременно ранимость, его часто и не кстати вскипавшая нервозность отражали натуру горячую и противоречивую. В первый момент подкупал он почти детской непосредственностью, но с ней неприятным образом соседствовала едва заметная настороженность неизвестно от чего проистекавшая. Да и сбивчивая его речь, похоже, была следствием не столько теперешних драматических обстоятельств, сколько его внутренней раздвоенности. В то же время другие черты учителя явно говорили в его пользу, давая понятие о независимости его натуры и самобытности мнений, что нынче редкость в молодых людях, склонных скорее одалживать чужую точку зрения, чем вынашивать свою собственную и сознательно ее придерживаться. Но и здесь проскальзывали диссонансом ноты какой-то отчужденности. Так или иначе, верны были мои наблюдения или нет, Холмс проявлял к молодому человеку признаки самого искреннего расположения. Оттого обстановка вскоре стала совсем домашней за этим ни к чему не обязывающим разговором и гость наш выглядел уже много спокойней. Тем сильнее было последующее потрясение.
Мистер Торлин оборвал вдруг себя на полуслове, побледнел, судорога исказила молодое его лицо, и, привстав, он с усилием произнес: