Правда, он никак не прояснил тогда своих намеков, а я счел за лучшее пока не любопытствовать.
Как бы то ни было, мой старый друг искренне радовался нашей встрече. За столом, как в лучшие времена, он был необыкновенно оживлен, словоохотлив и шутил за двоих. Мы выпили очень недурного хереса и прекрасно пообедали. Встав из-за стола, я в самом благодушном настроении разместился у камина в намерении покурить, ожидая, что и Холмс, следуя нашей давней традиции, тотчас ко мне присоединится и мы продолжим наше долгожданное и так живо начавшееся общение. Но, вероятно, израсходовав за обедом весь запас положительных эмоций, мой друг угнездился в углу широкого дивана и, погрузившись в какие-то мрачные размышления, отчаянно задымил в одиночестве. Что ж, в одиночестве задымил и я. Постепенно гостиная наша приобрела свой привычный вид, то есть, растворившись в плотном дыму, стала напоминать бивуак после газовой атаки. Настроение Холмса, как видно, передалось и мне, потому я не долго пребывал в благодушии, а как-то незаметно ушел мыслями в недавнее прошлое. Мой старый пациент, изнемогая от вынужденного безделья, вымещал на мне свое дурное настроение в частых и необоснованных вызовах, нудных жалобах и просто злобных выпадах, чем измотал меня за неделю больше, чем все остальные мои больные за год. В конце концов терпение мое истощилось, и я, передав этого тирана молодому своему помощнику и отправив жену с детьми к тетке, решил наконец навестить Холмса, рассчитывая даже, если удастся, погостить на Бейкер-стрит недельку-другую. Но как ни радовался я поначалу нашей встрече, все же, видя Холмса хмурым, и сам легко поддался своей прежней хандре. Ведь настроение легче испортить, чем поправить, и мне никак было не оторваться мыслями от моего унылого и желчного подопечного.
— Чего ж вы хотите, друг мой, подагра в сочетании с меланхолией — это испытание не для слабонервных. К тому же и одиночество среди унылых холмов и болот, оттого и такое странное для аристократа хобби. Надо же чем-нибудь сдобрить серое, безрадостное существование. И вы хорошо сделали, передав этого Скруджа[2] своему молодому напарнику. Мизантропия — вещь заразительная.
Я вздрогнул:
— От… откуда вы все это узнали, Холмс?
— От вас, мой дорогой Ватсон.
— От меня? Но я, кажется, не имею привычки разглашать врачебные тайны… Как и все прочие, мне доверенные! — проворчал я растерянно.
— Не беспокойтесь, друг мой, это всего лишь старушка дедукция.
— Всего лишь?
Недоумение мое тотчас улеглось, настроение разом поправилось и я в ожидании объяснений уставился на Холмса, как мальчишка на цилиндр фокусника, но… на этот раз мы отвлеклись и надолго от демонстрации дедуктивного метода моего проницательного друга.
— Вам телеграмма, мистер Холмс! — и наша хозяйка положила на скатерть зеленоватый конверт. Холмс вскрыл его нервным движением пальцев, пробежал глазами короткий текст и, усмехнувшись, перебросил телеграмму мне.
Это было от Лестрейда.
«Дорогой Холмс, дело с успехом завершено!!! Ваша помощь в нем была поистине неоценима.
Примите мои поздравления!
Лестрейд».
И сама поздравительная телеграмма, и весь ее тон говорили, что услуга, оказанная Холмсом Скотленд-Ярду, была и на этот раз весьма и весьма изрядной. Но наш друг инспектор, как известно, не отличался ни излишней щепетильностью, ни восторженностью, а уж благодарность и подавно не красовалась в ряду его добродетелей. Я с удивлением посмотрел на Холмса, на что он иронически приподнял бровь, манерно изогнул руку с трубкой и, будто позируя рекламному фотографу, горделиво вздернул подбородок. Я невольно рассмеялся, но Холмс, вдруг став серьезным, проговорил, тяжело вздохнув:
— Дело это, Ватсон, станет знаменитым, как самое чудовищное за всю историю Лондона. Если не всей Европы.
— То самое дело, из-за которого вы довели себя до полного истощения?
— Оно того стоило, — пробормотал Холмс и, вопреки моим ожиданиям, принялся листать книжку по химии, явно давая понять, что продолжать не намерен.
Не стерпев этого затянувшегося молчания и своего все нараставшего и, как мне казалось, самого законного любопытства, я стал ходить из угла в угол по нашей гостиной, пока наконец не воскликнул с удивившей меня самого безнадежностью:
— Значит, я так ничего и не узнаю об этом деле, Холмс?!